Я никогда не замечал, чтобы она спала. Как ни увижу ее, сидит в кресле и смотрит на стену, будто в окно, или, скорчившись, разглядывает ковер, зачарованная чем-то. Ковер — грязно-оранжевый, из длинных прядей, точно червивое поле.
Когда я грежу о монстрах, мне слышно, как она разговаривает через коридор от меня, спорит, смеется, вымещает на ком-то злость. Я просыпаюсь и тихонько подхожу к ее двери, стараясь, чтобы она меня не заметила, — я боюсь, что в доме появился кто-то еще. Но никто никогда не появляется. В конце концов, бабушка меня замечает. Поднимает голову, улыбается, трижды прищелкивает языком, словно мягко укоряет меня в чем-то, а потом оскаливает зубы. Она хочет меня съесть. Хочет держать меня в своем сгнившем рту и хрустеть мною, точно куриным хрящиком. Я отворачиваюсь. На лице у меня не отражается ничего, ведь если на нем что-нибудь отразится, невидимая воздушная стена, уберегающая меня от нее, лопнет, и меня засосет в воронку ее рта.
Я забираюсь к себе в постель, и запах ее комнаты плывет ко мне по коридору. Смешивается с запахом моего тела. Я вдыхаю ее запах, задерживаю его в себе, жую его. Он лепит меня изнутри. Мне хочется, чтобы мой мир, мое тело состояли из ее запаха. А когда он станет мной, меня сожмет в нем, как насекомое в громадном кулаке, и раздавит.
Дважды в день я выхожу за едой. Выходя из дома на улицу, я не поднимаю головы. Боюсь, что на меня кинутся, собьют с ног, испинают, изувечат. Я беззащитен. И они чувствуют мою слабость. Когда-нибудь так все и будет. Я тут ничего не могу сделать. А поскольку я ничего не могу сделать, я этого жажду. Сосредоточиваюсь, стараюсь вызвать это к жизни. Если кто-то смотрит на меня и улыбается, я чувствую, что меня изнасиловали.
Ей нужно покупать только мягкую пищу — белый хлеб, сливочный сыр, шоколадный пудинг, молоко. Если зубы ее вонзятся во что-то твердое, они выскользнут из десен, и она проглотит весь этот ком, вместе с зубами, и ничего не заметит. А потом будет сплевывать в ладошку кровь и плакать, осознав, что произошло, будет жалеть себя, и мне захочется ее убить. Только я все равно не смогу, ведь она мне нужна. Она дает мне деньги. Я не могу ее убить. Я беспомощен. Когда она умрет, я сдохну от голода.
Я поднимаюсь по лестнице с покупками и слышу ее голос — когда она разговаривает сама с собой, он тянет меня к себе незримым поводком. Я подхожу к двери, и тон ее голоса меняется, будто мое приближение ломает формы образов, скользящих в ее мозгу, а потому изменяется и натяжение голосовых связок. Мне хочется услышать ее, когда меня нет поблизости, когда бабушка думает, что она одна.
Как-то раз я снял башмаки, медленно и неслышно вскарабкался по лестнице, с каждым шагом замирая и прислушиваясь. Подойдя ближе, я услышал рычание — так рычит собака перед тем, как броситься. Я сделал еще один шаг, и вдруг все стало по-другому. Она меня услышала. Теперь голос звучал пассивно, покорно, бессвязно, она выдыхала слова так, чтобы они текли случайно. Цепочка слов, срывающихся с ее губ, лишена всякого смысла. Когда она обращается ко мне, я слышу ее подсознанием.
Я готовлю ей пищу, смешивая ингредиенты в миксере, пока у них больше не остается собственной формы, пока все не становится мягким и взбитым. Визг миксера заглушает ее хихиканье — она довольна, что ее сейчас будут кормить.
Часто я по целому часу стою в кухоньке размером с чулан и пропускаю через себя вихрь звуков. Мои глаза прикрыты, а тело мягко покачивается от них, и я представляю, как подхожу к ней и протягиваю стакан слизи. И когда она глотает, выхватываю из-за спины нож и перерезаю ей горло — кромсаю снова и снова, пока голова ее не отваливается на пол и не подкатывается к моей ноге: она смотрит на меня снизу, и выражение лица нисколько не меняется.
Вместо этого, точно манекен, приводимый в действие ее мыслями, я поступаю совсем иначе. Я подношу ей стакан, даже даю иногда соломинку, чтобы ей легче было пить мягкую жидкость, и послушно опускаюсь рядом на колени, поддерживая стакан. Часто я нежно вливаю питье ей в горло, а она сидит, запрокинув голову, и рот ее — как черная дыра, как змеиная нора, что уводит в самое чрево земли.
Я всегда делаю это очень осторожно, чтобы она успела проглотить. Она смотрит на меня снизу черными птичьими глазками, и я чувствую себя жидкостью, что проскальзывает ей в желудок.
Допив, она улыбается мне с притворной благодарностью. Я беру ее древнюю руку в свою и поглаживаю обвислую кожу на хрупких костях и суставах. Затем я целую каждый палец и слизываю капли жидкости, которые она расплескала.
Она милая и нежная, она так изумительна в своей старости. Я хочу быть в точности таким же. Лежа по ночам без сна, обхватив себя, будто тело мое — сразу и мать, и дитя, я воображаю себя ею. Вышептываю свою тайную ненависть, ощущая, как мятое платье липнет к чешуйкам кожи на спине. Я чувствую, как давно забытая раковая дыра у меня между ног вспучивается и всасывает мое лицо, пропитывая его кислой вонью.
Я забуду, что существую. Буду сидеть здесь, раскрыв рот и безотрывно смотреть на себя, читая мысли, оставшиеся в теле, которое я покинул.
1983/1994
Огонек в дальнем конце коридора вдруг погас, и все погрузилось в черноту. Я едва различал воздух, затопленным атомным ядром тлеющий там, где только что был свет, но пока я шел к нему, след потускнел, и не успел я добраться до предположительного места, все ощущение моей связи с ним, да и со всем остальным вокруг меня, рассеялось. Вот теперь я окончательно потерялся. Я ощущал, как набухают кончики пальцев, предвкушая какое-то прикосновение, стремясь прочесть контуры поверхности. Я поднес пальцы к губам. Они коснулись, но ничего не почувствовали. Чтобы дать заряд нервам, им требовалось что-то чуждое, не связанное с моим телом. Я развел пошире руки и зашагал, стараясь не разбрасывать ноги, дальше, став распятием. Тлеющий туман у моих ног подбросил к небесам точную копию моей тени, но та наткнулась на выгнутый свод тоннеля над головой и окутала меня собой, пока я шел. Я чувствовал, как меня хранит моя святость.
Я слышу дыхание. Постепенно оно становится громче. Оно идеально совпадает с ритмом моего дыхания, потому-то я и не замечал его раньше, но теперь оно стало громче настолько, что я уже не могу отрицать: исторгается оно откуда- то из-за пределов моей груди. Будто кто-то надо мною насмехается. Кто-то следил за мной, подслушивал, пока я спотыкался во тьме.
Дыхание мое учащается от страха, и синхронность наших дыханий нарушается, становится громче, хаотичнее, оглушительный шквал случайных сипов, хлюпов, шипов выдоха. Меня начинает неудержимо трясти. Мои руки безумно машут вразлет лопастями пропеллера, стараясь оттолкнуть любого невидимку, что может броситься на меня из темноты.
Зажигается свет. Внезапная голубая белизна. Я стою на своем рабочем столе и задрав голову, не мигая, гляжу в лампу дневного света наверху, и свет изливается мне в глаза с такой силой, что становится черным. Руки мои по-прежнему раскинуты распятьем.
Дженнифер тянет меня за штанину. Заглядывает снизу в глаза, и лицо ее искажено от досады — это ряшка свиньи, косо прикрытая маской манекенщицы. Она вынуждает меня спуститься, изображая сострадание. Из ноздрей ее несется блеянье — пронзительное, тошнотворное. Я опускаю руки, сдаюсь, сую их в карманы и спиной соступаю на стул, затем на пол. Не отходя от стола, смотрю в зеленые отсветы компьютерного терминала, и меня поражает собственное лицо, наложившееся на диаграммы и цифры. Ничего не изменилось. То же самое лицо, что я презираю, лицо, которое я так и не научился считать своим, лицо, которое мне всегда хотелось содрать, — и прожить остаток жизни с оголенными мышцами, нервными окончаниями, венами напоказ. Но мое лицо неумолимо, неизменно, идеально привлекательно, безупречно.
Весь день Дженнифер наблюдает за мной, выглядывает из-за угла своего конторского отсека, где работает за компьютером, лишь чуточку напрягая лоб, чтобы на нем проступила жалость, хотя, если по правде, читаться на нем должно презрение, отвращение. Время от времени она спрашивает, все ли со мной в порядке. Я отвечаю, что да, конечно, а сам не отрываю глаз от экрана. Голова ее снова ныряет за перегородку, клавиатура пощелкивает под натиском ногтей, и в ее машине вспыхивает визгливая симфония пытки.
И я остаюсь в одиночестве перед рабочей станцией — одна рука в промежности, другая — печатает план игры по разрушению моего подсознания.
1985
1Справа — неприступный обрыв. Его стены возносятся ввысь, изрытые сотней пещер, уводящих в глубь сплошной скалы, змеясь под плато, что сверху. У зева каждой пещеры притаились на корточках по двое-трое нагих убийц — они смотрят, как мы проходим внизу по ущелью.
Слева начинаются тропики — стена листвы и шипящего тумана. Низкий несмолкаемый рык зверя, что таится где-то за деревьями, неотступно следует за нами, подлесок шелестит, ибо зверь идет за нами по пятам.
