Карл затаился в ожидании магической фляги.
— Нет, — сказал Дедушка. — Пойдём в магазин. Что он предпочитал, водку?
Карл огорчился и поплёлся за Дедушкой, как пацан. Вот так всегда — представишь себе что-нибудь чудесное, и всё: на жизненные ситуации влиять уже не можешь, даже на самые пустяковые.
Дедушка шёл быстро, и Карл запыхался.
Как трудно и неприятно быть вторым. Первым — не надо. Не по характеру, да и не по душе. Можно быть пятым, одиннадцатым, сотым. В толпе — пожалуйста, там ты один. Но вторым, ведомым — увольте…
— И долго, Дедушка, мне прикрывать тылы?
Дедушка сбавил шаг и хмыкнул:
— Обыкновенная гордыня. Вульгарис, — он покосился на Карла, — а вы думали, свобода?
— Я думаю, свобода, — упрямо ответил Карл.
Дедушка огляделся:
— Вот что. У магазина как раз автобусная остановка. До Кимр. Поедем ко мне.
Чёрная жижа из-под колёс губила свежий снег по обочинам. Все десять километров автобус ревел, буксовал, исходил серым дымом, катился юзом.
Дедушка ловко выпрыгнул из автобуса и подал Карлу руку, как даме.
— Добить меня хотите? — кисло улыбнулся Карл.
В доме Дедушки был полумрак, лоснился под окошком крашеный пол. Посреди большой комнаты стоял квадратный стол под вязаной скатертью, шёлковый абажур над столом…
Карл вздрогнул: всё как в марсианском детстве.
Дедушка достал из тёмного буфета гранёные лафитники, вынул из пакета бутылку водки и ещё что-то.
— Вот, не обессудьте, пирожки с повидлом. Константин Дмитриевич их любил… Ну, Царствие ему небесное…
— Это всё я, — сказал Карл, надкусив холодный пирожок, осторожно, чтобы повидло не выпало. — Я должен был с ним поехать. Он меня ждал.
— И чем бы вы помогли? Снежана его благополучно привезла. А там — вы бы ему только мешали.
— Не в этом дело. Я побоялся ехать. Выходит, я перевёл стрелки.
— Я вас понимаю, Карл Борисович. Но вы много на себя берёте. Это вам не по силам, даже при желании. — Дедушка глянул весело. — Опять гордыня. Выпьем. Земля ему пухом. Вы обратили внимание? Первый снег сегодня. И часовня, как у Саврасова. Всё, как он предполагал.
Дедушка помолчал.
— А смерти он боялся.
— Что же её, любить, что ли, — удивился Карл.
— Любить… Как можно любить неизбежное? Нет, выбор должен быть. Любить, не любить, а доверять надо.
— Смерти?
— А кому же ещё? Вот кто не подведёт. И даже не опоздает. Вежливость королей.
Карл подошёл к окну. Снег усилился, валил крест накрест, похерил лишние грубые предметы на берегу, пытался перечеркнуть чёрную Волгу, но та ничего, поигрывала, качалась у бетонного причала, расступалась перед носом буксира, шипела за его кормой.
На дальнем берегу у причальной стенки угадывался сквозь снег колёсный пароход «Святая Елена» — герой и реквизит фильмов на купеческую тему.
— Что ж его бросили на зиму? Его не раздавит льдом?
— Какой у нас лёд, — откликнулся за спиной Дедушка. — Как говорит наш друг Слава — говно, а не лёд. Болеет Слава. Ну да ладно, не сегодня… Вы-то что поделываете?
Карл с отвращением лизнул повидло. В комнате потемнело, за окном тоже, но не сильно, серый прямоугольник казался слишком ярким и многозначительным. Дедушка зажёг свет, абажур мягко расцвёл оранжевым, на водочной бутылке появилось несколько тёплых бликов. Карл глянул на потолок — потолка не было, а было что-то палевое и насыщенное — то ли ранний рассвет, то ли поздний закат.
— Что поделываю?.. Да ничего. Всё ждал — пусть натечёт. Так натекло уже, из ушей лезет. Бутылка полная, а штопора нет.
— Ну, бутылку всегда можно открыть. Вы же мечтали о романе без слов. Получите…
— Издеваетесь. Работа только тогда случается, когда дойдёт до адресата. Хоть до одного. Я ведь лирик — могу писать только о себе, а там — такая грань… Переоткровенничаешь — стыдно. Недоскажешь — бессмысленно…
— Карл Борисович, а вы когда-нибудь слышали о танцоре? Которому что-то мешает?
— Да знаю я. Вы бы ещё Славку припомнили, любимую его поговорку: хозяйство вести…
— Да вы успокойтесь и читайте. А там — талант вывезет. Вы много читаете?
Карл промолчал: он давно уже не читал книг, особенно хороших — боялся поддаться посторонним интонациям, или нахвататься чужих радостей, как собака блох.
— Талант. Вот я про бутылку и штопор. Там ведь вино. А я водки хочу…
— Нет проблем, — засмеялся Дедушка и наполнил лафитники.
— Да нет, серьёзно. Что за качество таланта такое. Что бы ни сказал — выгляжу человеком несерьёзным, раздолбаем. А другой — как ни пукнет — важный человек, государственный, народный заступник.
— Это просто: тот человек взывает к справедливости и отмщению, а вы прощения просите. Тут уж ничего не поделаешь. Главное — не соврать. Ладно. Но хоть картинки ваши пишете? Кажется, вы этим зарабатываете?
— Зарабатываю. Раз в год по столовой ложке. Если б не Танина зарплата… Но дело не в этом. Хорошо даже, что на заработок не рассчитываю. Я про степень серьёзности и свободы: зажмуришься, разбежишься, и на краю — стоп. Страшно. И уходишь в свои наработанные штампы. С позором. А людям нравится: почерк, говорят, узнаваемый. Можно, конечно, и прыгнуть, но… кистемойки не хватает.
— Как это? — полюбопытствовал Дедушка, заложив ногу за ногу.
— Кистемойка, — воодушевился Карл, глотнув, — обыкновенная банка, с тёркой внутри. Заливается керосином. Сунул туда кисти, потёр, и — оставил там же.
— И?
— Так ведь пахнет. Никакая женщина, будь она трижды Татьяна, не выдержит постоянного запаха керосина. Кистемойке нужна мастерская. А это уже другая история — друзья, портвейн, легкомысленные натурщицы.
— Да-а, — сказал Дедушка так протяжно, как будто почесал затылок. — Как у вас интересно… Значит, на двух стульях — никак?
— Конечно. Мне и так достаточно нескольких родин…
— Ну, это вы напрасно. Если, как говорит наш друг Слава, родина — это…
— То во мне его хватает. Выходит, я сам себе Родина.
— Не ёрничайте, — Дедушка впервые нахмурился, и Карлу стало не по себе.
— Слушайте внимательно. Человек, а тем более, писатель, живёт в языке. В родной речи. «Отечество нам — Царское село», — сказал один товарищ. Так что у вас есть земляки, соотечественники, товарищи. Общайтесь. Вы давно читали, скажем, «Домик в Коломне»? Или «Тамань»? Или «Казаки»?
Карл посмотрел на бутылку. Водки осталось мало. А второй бутылки, он понимал, не будет. И накатит сейчас приступ мучительной застенчивости, и не о чем станет говорить…
— Да пошёл ты! — задохнулся он. — Наливай лучше. Лечить он меня будет!..
Не успел Карл испугаться своей дурацкой вспышки, как Дедушка протянул ему рюмку:
— Ваше здоровье, Карл Борисович. Пойдёмте, у меня классный диван, люкс, как говорят у вас в Одессе. Поспите, а утром я отвезу вас на электричку. Ничего, Татьяне я сообщу…
Voila longtemps que je n`ai pas ri si fort, mon cher Charles que je l`ai fait apres avoir recu votre letter. J`ai du rappeler tous les restes de mon honnetete, pour ne pas le montrer…
Стоп. Хорошо, конечно, найти общий язык с великими, но не до такой же степени…
Карл сидел у окна и сердился на Пушкина. Вряд ли тот понимал, когда писал по-французски, что делает, представлял же, к кому обращается. Не буквально же принимать его «Отечество нам Царское Село…»
Пришлось помучиться — где со словарём, где по наитию, прикрыв глаза, пробрался-таки Карл к содержанию, даже форму почувствовал…
Давно я не смеялся так весело, любезный Карл Борисович, как по получении Вашего письма. Мне пришлось собрать в кулак остатки своей порядочности, чтобы не показать его своим и снова не посмеяться.
Тотчас видно, как Вы рассеяны. Сосредоточьтесь Вы хоть ненадолго, и сами бы нашли ответы.
Впрочем, приписываю Вашу глупость, простите великодушно, желаниям, вполне объяснимым, завязать со мной беседу.
Вы спрашиваете — каково, после стольких лет служения благословенной Эвтерпе, перейти в услужение презренной прозе?
Смотрите сами, любезный Карл — если на дружеской пирушке кончится шампанское — не добрать ли желаемой радости худою мадерою? То-то и оно, добрать, мой милый.
А если серьёзно: изливайте свою душу хоть в служебных записках, только не позволяйте себя редактировать. И не думайте о цензорах — с ними и заболеть недолго.
Я предполагаю в Вас такую же аневризму сердца, как моя. А поскольку моя старше (хоть по годам Вы глубокий старик), позволю себе дать Вам совет: любите побольше. А всё равно, кого и что — хоть хромую собаку, хоть Государя. Всё ж Государя — лучше: состояние волнительное и опасное, а при должном везении — ещё и материальное.
