Желание взятки происходит в человеке от неумеренной жажды потреблять. Иному и не нужно вовсе, а он всё-таки пойдёт и купит себе десятую сорочку или, чего доброго, парусный дредноут, а то и захолустный остров у Мавританских земель, который он, может быть, и в глаза не увидит, потому что жизнь коротка и предельна на земле.
А взявши взятку — этот человек пойдёт давать, другому: покупая, ты обеспечиваешь прибыль, выходит так, что даёшь взятку. И пошла писать губерния, получается поголовная порука.
Надо бы объяснить всем и каждому очевидные и простые вещи — не возьмёшь с собой туда, да и здесь не распорядишься со смыслом.
Вот эти соображения и должно объяснить чиновному государственному человеку.
А вообще, уважаемый Карл Борисович, государство — это дрянь, схема, чертёж, придуманные одними людьми для управления другими. Бог его не создавал, Бог не видит ни государств, ни денег. Да и религия Богу не нужна: если каждый обретёт Веру, религии останутся только обряды, соразмерные с первобытностью человека.
А что касается науки и искусства, — не сожалейте о них, ну их к лешему.
Искусство бесполезно, а то и вредно: искушает слабую душу обещаниями непомерными и прельстительными.
Наука — и того вреднее. Помяните моё слово: рано или поздно земля от учёных изысканий взлетит на воздух. А не взлетит — будут населять её подопытные уродцы.
Вы сделайте так: поступили правильно, сотворили реальную пользу — тут же составьте прокламацию о содеянном и раздайте соседям.
Чтобы и они, просветившись, так же и поступили. Глядишь — и всё окружение Ваше укрепится духом и просветлеет душой.
Мир хочет добра, но не умеет его правильно сделать. Для этого и нужны профессионалы.
А живопись Вашу бросьте, пустяки это. Или рисуйте для отдыха, как барышня, коль на дичь не охотитесь…
Пока до свидания.
Ваш помощник в добрых делах
Поздний Л. Толстой.
Мiй добрий Карле!
Не могу я тебе ничего посоветовать, и не писал бы оцю цидульку, но помстилось мне, что ты сможешь помочь. Восстанови, будь ласка, моё доброе имя.
Чёрные хмары надо мною, над Каневом, над Днепром, чёрные круки кружат и каркают — невмоготу.
Они не могут знать хорошо фактов моей треклятой жизни, и ты не можешь, да и сам я всё напутал.
Про душу мою разъясни ты им, земляк мой небесный!
Они всё трындычат, какой я националист, какой самостийник, и така зверюка апокалиптичная…
Мне от того не холодно и не страшно, но мне не всё равно, что главное во мне не видят. А главное во мне, любый друже — воля святая. Всем крепостным сердцем своим я ищу её, выглядаю во всех её проявлениях. И где проклюнется, хоч маленько — и я уже там, уже ликую.
Менi однаково — кто знущается над моей Украйной: Царь, чи его псари, чи ляхи, чи свои паны, чи их псари, но кто бы ни добился воли для сирой неньки моей — в задницу буду целовать, будь то жид, чи мусульманин, или даже португалец.
А как хлынет с Украины
Прямо в сине море
Вражья кровь — тогда отрину
И поля, и горы, —
Брошу всё. От счастья плача
Взмою прямо к Богу —
Поклониться. А иначе
Я не знаю Бога.
Я даже жалею, мiй друже, что не стал настоящим художником: в живописи и гнев, и боль — не так неприглядны, как в Слове, выносимы, по крайности.
Объясни ты им, чтоб именем моим не прикрывались, и не псували рiдну мову всуе, пока они делят мiж собою галушки. А волю ни с кем делить нельзя, — ею можно только делиться.
Как осознают себя малой частью великого целого —
И меня в семье великой
Не забудьте, словом,
Поднимите — помяните
Незлобивым словом.
И ты, Карле, скажи отдельно, тихенько-тихенько: Добрый був дядько.
Надеюсь на тебе
Твiй Тарас Шевченко.
Карл Борисович!
Я никакой не советчик, и не смею посягать на самое тонкое и важное пространство человека — одиночество, но Вам, коли уж нарвались, скажу несколько слов.
Я не верю, что Вы морской человек, если маетесь душой по поводу Ваших несвершений.
Несбывшееся, которое ведёт нас неисповедимыми путями, а порой просто водит нас за нос, несбывшееся — вот верный залог нашего плодородия и долголетия.
А Вы торопитесь рассказать всё, что знаете, завершить всё задуманное и прихлопнуть свою судьбу, как муху.
Представьте себе, каково было бы Сизифу, если б он вытолкал свой дурацкий камень на гору. Какое разочарование: столько лет жизни и непомерного труда — а ради чего?
В нашем деле главное — не то, что ты сказал, а то, что осталось невыраженным — то ли осознанно, то ли потому, что не допёр, то ли потому, что невыразимо.
К слову сказать, будь я Максим Горький, послал бы я Вас «в люди», несмотря на Ваш почтенный возраст. Вы ничего не видите вокруг, потому что окно Ваше мало и неподвижно. Вы ничего не делаете человеческого, потому что ленивы, а объясняете своё безделие усталостью. Сделайте что-нибудь, хоть гадость: Вы давно били кому-нибудь морду? И не за правду, не из благородства, а так, сдуру?
Ваши давно устоявшиеся представления о жизни, её образы, меркнут в Вашем затхлом сознании без доступа кислорода, Вы давно не видели и не знаете посторонних людей, однако, пишете о них, и рядитесь в их одежды, и даже замещаете их собой, — извиваетесь, как портовая плясунья, в своём театре одного актера.
Оторвите свою задницу от стула. Даже плохонькая птица знает, что бесполезно сидеть на протухших яйцах.
Хотя, впрочем, что это я… Вы хоть кривляетесь, да не врёте. А устали Вы, прежде всего, оттого, что неправильно пользуете свою проницательность и воображение.
Что ж. Наберите воздуха побольше и ныряйте.
Желаю удачи.
Александр Грин.
Из всех полезных изобретений умного человека, дорогой Карл Борисович, самое лучшее, кроме паровоза, это крыша над головой.
В доме стоит дух основательности, и злополучное терпение, которое выработала в человеке дикая и равнодушная природа, становится здесь механизмом для культурного размышления.
В холодной природе человек живёт не свободно, он вынужден не думать, а только принимать решения, чтобы немедленно продлить свою жизнь.
Писатель по своему социальному устройству живёт под крышей, как обеспеченный человек. И тут его подстерегают многие опасности: природные инстинкты не вызывают уже в нём уважения, он теряет бдительность, перестаёт чувствовать и начинает сочинять, презирая внешние опасности, с которыми считался бы при жизни на воле.
Поэтому, Карл Борисович, безопасная для ума, временная жизнь на природе необходима, она не требует ожесточения сердца. Напротив — любовь сидит в свободной атмосфере полезным витамином и попадает иногда в прохожего человека через глаз, или рот, или ухо.
Не нужно только смотреть на внешний мир свысока и топтать его снисходительно: по склону любого попутного оврага следует двигаться бережно, как по небритой щеке великого до неузнаваемости человека.
Здесь снова подстерегает писателя внутренняя опасность. Встречных людей нельзя любить только оттого, что они встретились, упаси Бог умиляться их трудной жизни, только потому, что она не похожа на Вашу.
Не стоит устраивать, как некогда Константин Паустовский, оргию гуманизма, это ставит под сомнение вашу добросовестность.
Что касается тематики Ваших размышлений, то и тут следует Вас предостеречь: пишущий о художнике легко может впасть в эстетство — читать его будут только художники, и то лишь те, которые не окуклились окончательно в своих образах, символах и знаках.
А писать о деревенском человеке — ещё большее эстетство: деревенский человек читать не будет, а будет читать спекулянт, подыскивающий себе национальную идею бесплатно. Прочтёт Ваше писание и плюнет.
Впрочем, чужого мнения не стоит бояться — критики, за редким исключением, жулики и перлюстраторы: читают то, что не им адресовано.
Так что, пишите, если иначе не можете, но помните о моих предостережениях. Авось, точное слово пригодится какому-нибудь человеку в душевном хозяйстве.
Успешной Вам работы
Андрей Платонов.
Мистер Чарльз!
Вы меня читали, и я польщён, вероятно, в переводе миссис Олл-Райт-Ковалёвой, и это действительно — Олл-Райт, потому что у себя на родине, в благословенных Штатах, на своём родном языке я выгляжу, как неотёсанная деревенщина, или, по-вашему, прогрессивный писатель-деревенщик, что-то вроде мистера Распутина.
Да, являясь не особенно отёсанным, не получив должного и желаемого образования, я обладаю, тем не менее, завидным качеством: понимаю людей, распознаю их с первого взгляда, и, будучи человеком сочувствующим и незлым, о чём свидетельствует сам факт написания этого письма, умею преподнести их более располагающими, и, кто знает, более значительными.
