Солнце исчезло. Деревья за окном стояли тёмные, застёгнутые на все пуговицы, будто собрались уходить.
— Как стемнеет — спать лягу, — предупредил Славка. — Рано уеду.
— Я тебе, Слава, утром такси вызову. До Савёловского.
— Богатый? — хмыкнул Славка.
— Нет, ленивый. Одеваться, до метро тебя провожать…
Постелили Славке в маленькой комнате. Славка оглядел постель и хмыкнул:
— Чисто, как в больнице.
— Что ты! — сказал Карл. — Шик-мадера! Может, Славка, тебе бабу какую вызвать?
— Карлик, ты совсем пьяный, — покачала головой Татьяна.
— Нет, Борисыч, — с важностью ответил Славка. — Кто с водкою дружен, тому хер не нужен…
Он сел на кровать и тут же привстал:
— Что там… мешает.
Татьяна сунула руку под матрац и вытащила детский кубик.
— Принцесса ты на горошине, — рассмеялся Карл. — Спокойной ночи. А я пойду, биатлон посмотрю. Там знаменитый Бьёрндален…
— Пердалин, так Пердалин, — сказал сонный Славка. — Прощай пока.
Они посидели ещё на кухне, но не пилось и не разговаривалось — жалко было Славку.
— Что там у нас с давлением? — спросила Татьяна. — Постучи по барометру.
Карл постучал.
— Нормальное. Чуть повыше.
— Пойду-ка я спать, Карлик. Вставать рано. А ты смотри своего пердалина. Только звук убавь.
Мелькали голубые горные тени, зеленели ели, яркие биатлонисты дышали с надрывом, из запалённых ртов текла длинная слюна.
Закричала кошка, яростно и самозабвенно, за стеной стонал Славка.
Карл выключил телевизор, шуганул кошку и вышел на кухню. Сел за стол, отразился в тёмном окне и налил себе водки. Вышел Славка в солдатских кальсонах, сел в угол и скорчился.
— Налей, Борисыч, — попросил он. — Только не в эту… Стакан есть? Вот так, половину. А корочку — не надо.
— А хуже не будет?
— Хуже — не будет, — Славка выпил залпом и немного просветлел. — Вот скажи, Борисыч, мы с тобой сколько знакомы? Лет тридцать? Двадцать?
— Двадцать пять.
— Вот. А я про тебя ни хера не знаю. Сашку твоего, мериканца, и то знаю — он в телевизоре, хотя я и не смотрю. Все говорят — умный. А где он? Чего его нет? Отдельно живёт? Жалко, я бы его спросил… А ты, что ли, рисуешь? Или куплеты сочиняешь?
— Рисую, Слава. Да вот, висит…
Славка внимательно посмотрел на осенний хутор у моря.
— Хероватая картинка. Мрачная. Я тебе, Карла, денег дам, купи себе белой краски.
Карл налил Славке ещё полстакана — чем быстрее напьётся, тем легче уснёт. Но Славка, настроенный на разговор, только отхлебнул немного. «Не болит — и слава Богу», — подумал Карл.
— Вот ты деревню нарисовал. И море с волнами. Скучаешь, наверно, а почему не едешь?
Карл налил себе полчашки:
Когда-нибудь устану бриться,
И в хате с видом на лиман
Я в старых книгах буду рыться
И перечитывать Дюма.
(Дым из каменных труб
Вьётся раннею ранью,
Серый день на ветру
Повисает таранью.)
И, собираясь на рыбалку,
Увижу, как звезда дрожит,
И жёлтая, как смерть, собака
Ко мне тихонько подбежит.
Холодным носом в пыль уткнётся,
И возле ног моих свернётся…
— Ну вот, видишь, — кивнул Славка, — там хорошо. А я тараньку давно не ел. Пива у нас нет. Поехал бы, и собаку себе завёл. А Татьяна твоя — в платье бы ходила. По бережку.
Карл:
Мне удалось раздобыть билет,
И поезд ещё не ушёл.
Еду в Одессу, которой нет —
Это ли не хорошо…
Там свежесть сгоревшего огня
Серая тень таит.
Одесса забыла, что нет меня,
И ничего, стоит.
Всё в контражуре, конечно, но
Море полно говна.
То ли виною её вино,
То ли моя вина.
И где-то на перекрёстке лучей —
Каждому по лучу, —
Одесса спросит меня: — Ты чей?
И я своё получу.
Славка:
— Предатель, получается, жалко. А мог бы стать капитаном, в загранку бы ездил, богатым сделался…
Карл:
Всё, как было, остаётся,
Всё, как много лет назад:
Солнце ходит, море трётся,
Суслик важен и усат.
Те же заросли бурьяна
У ларька «Вино и сок»,
Всё такой же дядька пьяный
От ларька наискосок.
Дядька пьяный на песке
С сединою на виске.
Над коричневой губою
Папиросочка горит,
Он беседует с прибоем,
Сам с собою говорит.
Сколько лет — пятнадцать, двадцать
Славит здешние края…
Подойти, поизгаляться…
Боже мой, да это ж я.
Славка:
— Значит, место тебе не подходящее. Там, говорят, вина красного много. А тебе водка больше подходит.
Карл:
— Слава, а почему ты прозой со мной разговариваешь? Чем я хуже Бродского, или Рубцова?
Славка:
— Не хочу тебя обижать. Ты — знакомый. Слушай, Карла, если тебе на юге херово, живи у нас, в деревне. Я тебе тёлку продам. Что тебе Москва — всё равно на стуле сидишь и на пердалина смотришь. А Татьяна твоя по бережку бы ходила. В комбинзоне…
Карл:
…Тракторная колея,
Ливень, холод, мрак кромешный…
Что же делать, если я
На другой воде замешан.
Царских скифов кирпичи,
Глина, красная от жажды.
Там из солнечной печи
Выкатился я однажды.
Не мечтая о Руси
За две тыщи километров,
Над обрывом проносил
Брюки, круглые от ветра…
Золотой литой залив,
Голубой, седой, жемчужный…
Ветром жарким, отчим, южным
Выперт я под кроны ив.
Валерьяна, лебеда…
Родина? Конечно, да.
Но, казалось бы, родной
Старый пруд, покрытый ряской,
Недоверчиво, с опаской
Расступился предо мной.
Славка:
— Ты, Борисыч, меня напугал, как собака. Как же ты живёшь? Куда тебе деваться?
Карл:
Молчит усталая жена,
Течёт разбитое корыто —
Тысячелетняя война
Между призванием и бытом.
Без поражений, без побед —
Братания да перебежки.
Так равно радует обед,
И строчка, вспыхнувшая в спешке.
Но неизменно, всякий раз,
Едва вода заткнётся в кране,
Едва забрезжит чай в стакане —
Как будто кто-то рад за нас.
Карл победоносно поглядел на Славку. Тот спал, наклонившись над столом, и дышал тяжело, как биатлонист на финише после долгой и трудной трассы.
Утром Карла разбудила Татьяна:
— Карлик, Слава ушёл…
Комната была пуста. Постель аккуратно свёрнута рулоном. Больше Славку они не видели.
Кричала кошка, развязавший алкаш с верхнего этажа громыхал Окуджавой, и Славкина боль, тёмная, коричневая, долго стояла потом по углам.
Карл разглядывал снежинку, прилипшую к стеклу. Вычурная и ажурная, она была похожа на крестик, подарочный или кладбищенский.
Пришёл Сашка.
— Что-то я замотался совсем. Поехали в деревню. Дней пять у меня есть.
— Ребята, — сказала Татьяна, — как я вам завидую. Карлик, поезжай, и не думай.
Карл думал: «Если зимник не накатан, так это пешком, двенадцать километров по реке, а снег глубокий, да с рюкзаком…»
— Митяй встретит на «Шишарике», — подсказал Сашка.
Митяев «Шишарик», ГАЗ-66, военная машина, ломался приблизительно раз в неделю.
— Я звонил Митяю, Шишарик на ходу, — подсказал Сашка.
Даже если на ходу. Скакать в кузове около часа, бодая головой брезентовую крышу…
— Дров полно, — продолжал Сашка.
— А печку я обмазала перед отъездом, — сказала Татьяна. — Почти не дымит.
Февраль… Самое глухое время, рыба молчит, не ловится, таскаться только с ведром и ледорубом, как дурак, в снегу по колено…
— Митяй говорит, Сан Саныч за два часа натаскал ведро окуней…
Так то Сан Саныч. Он не рыболов. Сходил по необходимости — тушёнка надоела. А тут… Как разложишь с вечера мормышки и блёсны, как начнёшь любоваться и представлять себе всякие чудеса — ни хрена и не выйдет.
— Поехали, — пожал плечами Карл. — А когда?
— А завтра. Я за тобой заеду.
— Я всё приготовлю, — сказала Татьяна. — Главное — ключи не забыть.
Сашку в деревне поначалу не принимали, проходили мимо с высоко поднятой головой, — подумаешь, знаменитость какая с импортными удочками, ещё будет выпендриваться…
