Да, являясь не особенно отёсанным, не получив должного и желаемого образования, я обладаю, тем не менее, завидным качеством: понимаю людей, распознаю их с первого взгляда, и, будучи человеком сочувствующим и незлым, о чём свидетельствует сам факт написания этого письма, умею преподнести их более располагающими, и, кто знает, более значительными.
Тема провинции — для меня вовсе не тема, а сущность моего внутреннего мира, который на грани эпох, при смене представлений о добре и зле, очутился в состоянии стресса, что грозило моему физическому существованию.
Это привело меня к необходимости создать некое безусловное пространство, реальнее реального, населить его людьми, приходящими, временно остающимися, и уходящими, и таким образом выжить не только самому, но и предотвратить мировую катастрофу, хоть на короткое время, потому что — мы-то с Вами знаем — предотвратить её совсем, похоже, невозможно, а возможно лишь придать ей ползучую и стёртую форму.
Насколько я понимаю, Вы, мистер Чарльз, тоже стремитесь создать свою Йокнапатофу, в чём я желаю Вам преуспеть, и в чём, я подозреваю, Вы преуспеть не сможете, потому что Россия, во-первых, не Америка, и потому что, во-вторых, Америка не Россия, и возможности у неё, хотя бы в создании воображаемых отношений, гораздо больше, — настолько она, Америка, ещё первобытна и не определена ещё Небесами, как безусловный объект красоты и силы.
В моей Йокнапатофе главная проблема — пережить и перемолоть буржуизацию и урбанизацию прекрасного патриархального быта, с его устоями, табелями о рангах в семейных и расовых отношениях, согласиться с устоями новыми и не сойти с ума от крови, пота и скрежета, сопровождающих крушение старого и нарождение нового мира.
В Вашей Йокнапатофе — сладкий запах упадка, смешанный с запахом коровьего навоза, вымирание и вырождение, поголовная американизация тех, кто спасается, как может.
Вам, мистер Чарльз, труднее, и я искренне желаю Вашей Йокнапатофе существовать, как всё ещё существует моя, и приютить и взлелеять то количество персонажей, которое сможете потянуть.
Именно поэтому, желая Вам сил и здоровья, позволю себе дать Вам несколько советов:
Не бросайте, по возможности, физических усилий, лучше всего, если позволяют средства — авиаспорт; это и новый взгляд с высоты, и, конечно, адреналин, столь необходимый Вам в Вашем возрасте.
Если же нет такой возможности, и Вы стеснены финансово — займитесь дайвингом, говорят, у Вас есть сносное Чёрное море. То же ощущение полета, тот же адреналин плюс трофеи — морская рыба очень полезна, она убивает холестерин.
Старайтесь не злоупотреблять бобами, а сою и вовсе вычеркните из своего рациона — она очень не полезна мужчинам.
Желаю Вам победить. Вы сможете!
Уильям Фолкнер, эсквайр.
Январское солнце поднималось уже высоко и Карл, срывая перед сном листок календаря, радовался графе «долгота дня», зачитывался ею.
День прибавился уже на час, и каждую ночь прирастало две-три минуты. Знать бы только, чему ты радуешься…
Ивовый модерн заливался сверху вниз тягучим маслянистым светом. Синие тени сползали на глазах. На толстой иве обозначился тёмный пупок посреди ствола.
— Смотри, Танюша. С дерева штаны сползают.
— Привет от Олеши, — сказала Татьяна и глянула в окно. — Действительно. Ты бы в магазин сходил по такой погоде.
Выход из дома зимой был для Карла проблемой почти не разрешимой: снять домашние штаны и надеть уличные, развязать шнурки на сброшенных давно, в прошлый раз, ботинках, снова завязать их…
— Гулять надо, — призывала Татьяна.
— Как это? Добрести до Битцевского парка и подставить белочкам варежку? И потом: резкий запах мёрзлого воздуха, вынужденное ощущение себя в другой реальности…
— Сейчас пойду, — вздохнул Карл. — Что купить?
В дверь позвонили.
— Кто бы это мог быть?..
— Картошку продаём, — сказал мужик с дальнего края лестничной площадки: он звонил в соседскую дверь. — Хорошая, курская. Шестьсот рублей мешок.
— А сколько в мешке?
— Тридцать килограмм.
— А десять можно? Нам хранить негде. Даже балкона нет.
— Десять нельзя, — сочувственно вздохнул мужик, — можно полмешка…
— Кто там? — спросила Татьяна.
— Та, картошка. Просил десять кило — не хочет.
— И ладно. Они сверху хорошую насыпают, а роют со дна, сплошной мусор. Так ты идёшь? Я тебе список напишу.
— Пиши, а я пока покурю.
Под самым окном разговорились птицы:
— Почём, почём, почём, — тревожно спрашивал воробей.
— Триллион, триллион… — отвечала серенькая замухрышка.
— И всё? и всё? — удивлялась синица.
— Я тебе напишу картошку, — сказала Татьяна, — только много не таскай, килограмма три, не больше. Лучше ещё раз сходишь…
В дверь позвонили. Молодой человек с тревожными азиатскими глазами, волнуясь и перебивая сам себя, заговорил:
— Хозяин, возьмите посуду, очень хорошая, много, большой набор, Цептер…
У ног его стояла большая красивая коробка.
— Кто там? — окликнула из кухни Татьяна.
— Посуду продают.
— Не надо. Нам её девать некуда.
— Хозяин, вы не поняли. Всего тысяча рублей, шестнадцать предметов, она в десять раз дороже стоит, а мне уезжать домой, а её на таможне бесплатно отберут… нам зарплату выдали товаром, всего тысяча рублей, отберут таможенники…
— Извини, но нам и вправду не нужно. Найди кого-нибудь ещё… Подожди секунду…
Карл отбежал в комнату, торопливо зачерпнул из кармана уличных брюк скомканные десятки, прибавил сотню и вернулся к двери.
— Вот, возьми, на трамвай, что ли…
— Спасибо, хозяин. Может всё-таки…
Карл закрыл дверь. «Почему на трамвай?.. Где ты видел трамвай?» — удивлялся он.
— А давай, Танюша, чаю попьём. И сразу же пойду в магазин.
В дверь позвонили.
— Да что же это! — плачущим голосом сказала Татьяна.
Карл решительно рванул дверь. На пороге стоял Славка.
— Господи, — забормотал Карл и взял Славку за рукав. — Да проходи, проходи…
На Славке было музейное двубортное пальто из ратина, кроличья шапка и подвёрнутые валенки с галошами. Он был бледен: под многолетним сизым загаром просвечивал белый подмалёвок.
— Здорово, — смущённо сказал Славка и поставил на пол спортивную сумку Nike. — Я у тебя, Борисыч, поживу, а завтра утром — уеду. Хозяйка твоя где?
— Я здесь, Слава, — Татьяна вышла в прихожую и нерешительно потянулась с поцелуем, но остановилась: Славка не любил сантиментов.
— Раздевайся, пойдём на кухню.
Славка сел в угол, пригладил жёсткую седину. Наклонился к сумке:
— Вот, Татьяна, тебе творог. Ты любишь. Это гостинец, бесплатно.
— Спасибо, Слава. Внучки скучают по домашнему творогу. А у тебя — особенный.
— Хорошо, — снисходительно сказал Славка. — А это, Карла, тебе.
Водка легкомысленно сверкнула бликами.
— Хозяйка, если не возражаешь, отрежь нам корочку.
Татьяна бросилась что-то разогревать. Карл спросил:
— Каким ветром?
— Херовым, Борисыч. Был я в больнице, на этой… — он достал из кармана бумажку. — Каширское саше. Зелёный дедушка послал.
— Какой дедушка? — удивилась Татьяна.
— Да ты не знаешь, — смутился Славка.
— Я тебе потом расскажу, — торопливо сказал Карл. — Познакомлю. Наши со Славой дела.
Славка переждал диалог и продолжал:
— Я оттуда. Сказали — ложись на обследование. Полипы какие-то…
Карл с Татьяной переглянулись.
— Полипы, так полипы, — серым голосом сказала Татьяна. — Надо обследоваться, Слава.
— А корова? И так Машке доверил на два дня. Потом век не расплатишься…
— Танюша, так я схожу в магазин по-быстрому, — вспомнил Карл. — Чтоб потом не отвлекаться.
Ему хотелось по пути осмыслить Славкино положение.
— И лекарства какого купи, — жалобно улыбнулся Славка, — болит, блядь.
— Какого?
— Ты же знаешь. Любого.
— Купи, Карлик, но-шпу, — сказала Татьяна. — И аллохол. Ну, и анальгину, что ли.
Карл купил всё по списку и добавил бутылку водки — день длинный.
За обедом Славка постанывал и пил неохотно. Трудно было смотреть на такого Славку: гонял, бывало, дачников клюкой, и навоз выдавал не всем, а выборочно — изгалялся, но только по-пьянке.
— А где ж, Слава, твоя клюка, — удивился Карл.
— Я, Борисыч, её не взял. Так хромаю. Думаю — Москва большая, хер, потеряешь и не найдёшь потом…
Солнце исчезло. Деревья за окном стояли тёмные, застёгнутые на все пуговицы, будто собрались уходить.
— Как стемнеет — спать лягу, — предупредил Славка. — Рано уеду.
