Прибравшись на кухне, я пошел к себе в комнату, чтобы утолить свое любопытство, которое не давало мне покоя. Что же написано на этом листе в клеточку?
В комнате было мрачно, из форточки дул влажный воздух. Прикрыв форточку, я достал из-под покрывала все карточки и бумажки и вернул их на прежнее место, в кошелек Родина. Оставив только тот самый загадочный лист в клеточку, который не давал мне покоя. Кошелек я припрятал в свой чемодан, туда же, куда и два маленьких сверточка с наркотиками. Взяв лежащий на кресле роман Дидро, я, устроившись на кровати, раскрыл его посередине, а развернутый листок положил между страниц так, чтобы создавалось впечатление чтения книги. В записке я прочитал следующее:
«Если это кто-то читает, значит, я уже мертв… Что ж, мне очень жаль. Жаль тех, кто будет обо мне лить слезы. Хотя таковых, наверное, нет. Есть только я, и больше никого. Может это ты, Валентина, читаешь? Да черт с тобой, Валя. Мы всегда были с тобой чужими людьми. А если это не ты… Ну и ладно! Жаль только Настеньку, мою любимую девочку, которую отобрала у меня эта поганая потаскуха. А может, это ты, дорогая женушка, читаешь мое письмо? Тогда утри свою морду, ибо я плюю в нее. Ха! Нет, мне никого не жаль! Я убил себя потому лишь, что не мог больше выносить этой вони. Что? Вы говорите, я сам виноват во всем! Может, и виноват в чем, но это мелочи. Кредиторам моим говорю: «Идите к дьяволу! У него просите свои денежки! Вы меня достали со своими угрозами! Знаете, где я вас видел…! Вы только и делаете, что наживаетесь на таких, как я. Сначала даете деньги, а потом грозите расправой. Я вас больше не боюсь, шакалы!..» Кто виноват? Я, конечно, я! Но и моя любимая женушка, которая променяла меня на этого слюнтяя с толстеньким кошелечком! Из-за тебя, Лерочка, все это из-за тебя! Гореть тебе в АДУ! Вместе будем гореть! Тебе нравится такая перспектива, а? Молчишь? Тогда я еще раз плюну в твою морду, ты не против? Тьфу! Нравится? Жаль, что я вас всех не могу взять с собой! Хотя, кто знает…
Благодарю тебя, Рая, за то, что подсадила меня на эту дрянь, под названием героин. (Далее следовал точный адрес притона, в котором мне довелось побывать. Очевидно, Родин рассчитывал на то, что его записка попадет и в правоохранительные органы.)
Прости меня, моя доченька. Твой папа был слабым человеком! Лучше тебе забыть меня навсегда… Я не стою того, чтобы обо мне помнить.
Тем, кто будет заботиться о моем мертвом теле: Прошу, не закапывайте меня в землю и не просите продажного священника отпевать меня, аргументируя свою нелепую просьбу моим психическим расстройством. Я слышал, что некоторые священники на это соглашались. Я же заявляю вам, что Я ЗДОРОВ и сделал это абсолютно сознательно, в трезвом уме. Кремируйте меня, а прах развейте!..
Может, еще увидимся…
Родин».
Эта предсмертная записка явилась лишним подтверждением слов Родина о том, что он и вправду хотел покончить с собой еще тогда, весной, до встречи с Адой. О чем он и поведал нам с Иваном Тимофеевичем в начале своего рассказа о знакомстве с ней.
Я впал в оцепенение от этого письма. Мне раньше никогда не приходилось читать предсмертные записки, но эта записка потрясла меня до глубины души. Потрясло более всего то, что Родин обвинял всех в своей смерти, но только не себя самого. Это какой-то высший эгоизм. Он казался мне мерзким и жалким. Он не казался мне достойным сожаления. И если бы он это сделал раньше, то, откровенно говоря, я был бы даже рад этому. Но он был еще жив…
С ноющим сердцем я поднялся с кровати, достал из чемодана ежедневник, выдрал из него одну страницу и, усевшись в кресло, переписал записку слово в слово. По этой самой копии и привожу ее здесь без единого упущения. Оригинал записки я положил в тот же потайной карман кошелька Родина, а кошелек снова спрятал в чемодане рядом с двумя пакетиками дурманящего зелья. Копию же, аккуратно свернув, воткнул между страниц ежедневника, который тоже положил в чемодан.
Было около трех часов пополудни, когда я, приоткрыв дверь спальни Ивана Тимофеевича, застал его за пересмотром старых фотографий.
— Входи, — сказал он, не оборачиваясь ко мне. Он сидел спиной к двери на своей кровати, на которой были разложены многочисленные фотоснимки. Одни из них были совершенно старыми, обтрепанными по краям, другие, цветные и черно-белые, в хорошем состоянии.
Отодвинув большой альбом для фотографий, я сел рядом со стариком.
— Вот, решил посмотреть фотографии, — снимая очки и смотря на меня своими близорукими глазами, проговорил Иван Тимофеевич. Потом он снова надел очки и протянул мне небольшую стопку черно-белых снимков.
— Это мы с Риточкой в Крыму, — с нежностью в голосе сказал старик, и я заметил, как в его глазах появилась приятная грусть воспоминаний. — Правда, она хороша собой?
— Бесспорно, — сказал я. На снимке был Иван Тимофеевич, обнимающий Маргариту Семеновну. Он был в солнцезащитных очках, которые снова входят в моду сегодня и в безрукавке. А Маргарита Семеновна, с сияющей улыбкой, в шляпке с широкими полями, которая так ей шла, была просто неотразима. — Сколько вам здесь лет? — поинтересовался я и посмотрел на оборотную сторону фотографии, на которой было написано «Крым. Алупка. 1979.»
— Лет по сорок, наверное. Ну да, по сорок. Это ж семьдесят девятый год. Правда, она красавица была? — с улыбкой спросил старик.
— Еще какая! — нисколько не преувеличивая, ответил я.
Следующая фотография была похожа на первую. Она также была сделана в Алупке, только на фоне обнимающихся Ивана Тимофеевича и Маргариты Семеновны высилась гора Ай-Петри. Я узнал это место сразу, потому что мы с матерью два раза отдыхали летом в Алупке.
Следом шли фотографии разных лет, сделанные в Гаграх, в Сочи, на озере Байкал, в Чехословакии.
— А это кто? — указывая на одну фотографию, осведомился я. — Тот, что справа обнимает Маргариту Семеновну?
— А-а-а, это мой родной брат Тимофей, названный так в честь нашего отца.
— Интересно! Но вы мне о нем не рассказывали.
— Я, честно говоря, не очень люблю о нем рассказывать.
— С ним что-то случилось? — не унимался я.
— Нет. Не то, чтобы случилось, — начал старик.
— Если не хотите, не рассказывайте, Иван Тимофеевич, я не настаиваю.
— Помнишь, я говорил тебе, что мне один монах знаком. Ну, может, месяц назад говорил, помнишь?
— Это когда мы беседовали… Ах, да вспомнил! Но вы так ничего и не сказали.
— Так вот, — мерно продолжал Иван Тимофеевич, — этот монах и есть мой брат. Только на этом снимке он еще мирской человек. Это только через год, после этой поездки в Ялту, он поступит послушником в один из монастырей.
— Ваш брат — монах! — удивился я. — А где он теперь?
— Он умер при весьма странных обстоятельствах в Сибири, — нехотя сказал старик и сделал вид, что не хочет продолжать.
— Я что-то не очень понимаю, — не отступал я, — монах, и умер при странных обстоятельствах в Сибири.
— Хорошо, если ты так хочешь, Герман, я расскажу тебе. Тимофей на десять лет старше меня. Он ушел в монастырь в возрасте пятидесяти двух лет. При постриге его нарекли Авелем. В этой обители он прожил что-то около трех лет. Все вроде бы шло нормально. Вот, кстати, фотография его в рясе, — старик протянул мне черно-белый снимок, на котором был мужчина в монашеском облачении на фоне скотного двора внутренней части монастыря.
— И что потом было?
— Потом по непонятным причинам он покинул обитель. По словам некоторых людей, его расстригли из-за неподобающего, кощунственного отношения к монастырю и его настоятелю, игумену Никону. Но я точно не знаю. Потом он уехал в Сибирь, в какую-то глухую деревню, где стал обвинять русскую церковь в лицемерии и ханжестве, одним словом, стал «раскольником», если можно так выразиться. Некоторое время спустя он стал продолжателем секты каинитов. Может, тебе приходилось слышать о такой секте. Пытаясь набрать адептов в свою секту, он исходил пешком пол-Сибири, проповедуя свое учение и обличая русскую церковь. Он называл себя отцом Каином. Он умер, когда мне было шестьдесят лет. Вот такая история.
— Потрясающе, — удивлялся я, — это же надо так! А что же православная церковь делала?
— А ничего. Писала ему письма, в которых сообщала ему, что он предан анафеме как вероотступник, ренегат и т. п. Высшие духовные чины предлагали ему покаяться публично, но он этого не сделал. Тимофей в ответ писал гневные письма, в которых проклинал всех отцов церкви, ну и прочее. В 19… году его нашли замерзшим в лесу около одной из деревень. Его похоронили там же, на деревенском кладбище в присутствии нескольких адептов его секты. Естественно, его никто не отпевал. Я был на его могиле в 19… году. Она была заросшей и неухоженной. Видимо, никто из сектантов за ней не ухаживал. Я там же заказал ему памятник, который тут же и установили, а чтоб не росла трава на могиле, я всю её небольшую территорию выложил камнем. Все-таки ездить далековато. А так мне спокойней, — вздыхая, закончил старик.
