— Скоро там?
Абрам услышал, как тонко запела оттяжка. На душе вдруг стало муторно. Капелек на оттяжке становилось все больше. На глазах Абрама оттяжка разделилась на две части, и якорь с неодолимой силой потянул его вправо. Васька кошачьим прыжком отскочил от якоря. С визгом покатилась на правый борт стрела, и якорь вырвался из рук Абрама. Он ударил в спину второго помощника, отшвырнул его на трюм и понесся дальше. «Градус» начал крениться на левый борт, и якорь, задержавшись на мгновение, понесся влево.
— Полундра! — взвизгнул Васька Ломакин и кинулся к лебедке.
Якорь пронесся в сантиметре от груди Абрама. Васька повернул штурвал лебедки. Трос пошел вниз, и якорь шлепнулся в воду. Подскочивший боцман остановил лебедку.
— Чуть не утопил, — сказал Васька, снял шапку и вытер лицо.
— Помыли... — сказал боцман и длинно, грязно выругался.
Черемухин и Галкин осматривали лежавшего неподвижно Владимира Михайловича.
— Жив он хоть? — спросил боцман.
— Живой? — крикнул сверху капитан, наполовину высунувшись из окна.
— Живой, — ответил капитану Черемухин. — Слышно, как дышит.
— Поднимайте и несите к доктору в каюту, — приказал капитан. — Пусть доктор мне сразу доложит, что с ним случилось... Боцман, срастите оттяжку и выбирайте якорь. И уберите вы с палубы этот проклятый шланг!
22Ночью «Градус» привел буи в Масельск и, зашвартовав их у Гидрографического причала, отошел и стал на свое место к Западному молу. Гаврилов пожал руку капитану, сказал: «Завтра я тебя трогать не буду» — и помчался домой. Он уже отвык от долгих разлук с семейством. Старпом объявил, что завтра, то есть уже сегодня, отгульный день за воскресенье, и команда, довольная, разошлась по каютам и кубрикам.
После завтрака озабоченный, трезвый и чуть-чуть помятый доктор зашел к капитану. Сергей Николаевич предложил ему сесть. Доктор сел, поблагодарив.
— Второго надо отправлять в больницу, — сообщил он. — Я не могу оставить его на судне. У него, как вам известно, перелом четырех ребер и опасный отек легких. Это счастье еще, что ему не попало по позвоночнику!
— Ну, отправляйте... От меня что-нибудь нужно?
— Подпишите, пожалуйста, направление в больницу.
Капитан вздохнул и подписал бланк.
— Передайте старпому, чтобы он отнес ему зарплату за вторую половину ноября. Ну, а у вас как настроение?
— Покаянное, — криво усмехнулся доктор.
— Перед старшим извинились?
— Нет еще. Раздумываю, как бы это проделать потактичнее.
— А вы не раздумывайте. Извинитесь — и все дело. Старпом мало раздумывал, когда снимал с вас выговоры...
— Он снял с меня выговоры? — удивился доктор.
— Снял. Все три.
Доктор потупился.
— Облагодетельствовал, значит... Показал, что он человек благородный, а я как был свиньей, так и остался...
— Очень точно сказано. Кроме «облагодетельствовал». Вы как дальше намерены жить? Все также?
— Спишите меня, Сергей Николаевич, — попросил доктор. — Я найду себе работу где-нибудь на берегу.
— Это вы хорошо продумали?
— Да. Я долго думал. Менять место работы в мои годы уже трудно. Если я на это решаюсь — значит, так надо.
— Учтите, что здесь вы все же на виду у людей, вам подсказывают, помогают, сдерживают в какие-то моменты. На берегу этого, пожалуй, не будет.
— На берегу будет постоянная работа. Это сдерживает лучше понуканий начальства.
— Я рад, что вы это понимаете, — кивнул Сергей Николаевич. — Напишите заявление. Я подумаю. Придем в базу — сообщу вам. Теперь собирайтесь — скоро придет машина. Потом расскажете мне, насколько серьезно ранение у Владимира Михайловича. Подождите там, пока ему сделают рентген...
23Отгульный день прошел благополучно. Матросы днем ходили в кино, а вечером все, кроме вахты, повязали галстуки и двинулись в городской клуб на танцы. Васька Ломакин обнаружил пропажу письма, весь день ходил с озабоченным видом, а вечером спросил у Абрама:
— Это ты взял?
— Я, — сознался Абрам. — Лучше мы в следующий раз другое напишем, а то совестно...
— Дурак ты полосатый, — ругнулся Васька и перестал с Абрамом разговаривать. Абрам облегченно вздохнул. Он предполагал, что сцена будет длиннее и неприятнее.
Боцман почему-то изменил своей традиции и в первый раз пошел на берег с Настей. Настя надела темно-красное платье колоколом, туфли на тонком каблуке и серые, поблескивающие чулки. В уши она продела золотые кольца, а на шею повесила что-то нестерпимо сверкающее. Увидев ее в таком наряде на танцах, матросы ахнули и стали наперебой приглашать. Ваня Хлебов, который умел танцевать только танго (он считал, что неплохо танцует танго), поскрипывал зубами и отпускал Настю танцевать со всеми, кроме Черемухина. Ему Ваня интуитивно не доверял. А Настя смеялась, розовела и становилась все красивее. Старпом зашел в клуб «по долгу службы» (матросы — народ молодой, неопытный, могут и набедокурить), увидел Настю и тоже ахнул, но приглашать танцевать не стал. Он считал, что в двадцать семь лет танцевать уже неприлично. Возможно, он и переменил бы мнение, если бы отношения его с Настей не оставались до сих пор несколько натянутыми. Она теперь нашла метод борьбы: мстила за прежние обиды безукоризненной чистоплотностью. Старпом удивлялся, вспоминал прошлое и чувствовал себя несправедливым, не умеющим разобраться в людях начальником....
Потом все вместе пошли в буфет пить пиво, а после танцев вернулись домой, на «Градус». И все было бы отлично, если бы не пропал доктор. Он как отвез второго помощника в больницу, так с тех и не появлялся на судне. Звонили в больницу. Там сказали, что Илларион Кириллович ушел в половине одиннадцатого утра.
24К подъему флага на судно пришел Гаврилов и сразу прошел к капитану.
— Опять по твою душу, — сказал он Сергею Николаевичу. — Пустяковое дело, но мне не справиться самому...
— Ну, выкладывай...
— Понимаешь, у меня в Песчаном на пирсе лежат тридцать металлических вех. Нужно перебросить их сюда. Считай: до Песчаного тебе три часа ходу, два часа на погрузку, три часа обратно. Всего восемь часов работы. А уж выгружу я тут своими людьми. Я давал радио в отряд. Тебе добра еще нет на возвращение. Все равно — стоять...
— Ладно, — сказал Сергей Николаевич. — Окажу тебе услугу в память о старой дружбе. Только ты матросам наряд выпиши на эту работу. Сам понимаешь, что грузить твои вешки бесплатно они не обязаны.
— Могли бы, конечно, и бесплатно погрузить, — засмеялся Гаврилов, — да уж ладно. Выпишу им наряд. Пусть получат лишнюю денежку. Могу тебе еще услугу оказать.
— Какую услугу?
— Когда твой второй из больницы выйдет, отправлю его в базу, чтобы ему свой капитал не тратить.
— Ты мне лучше вот какую услугу окажи... — сказал Сергей Николаевич.
— Что такое? Сделаю, если могу.
— Придется мне оставить здесь на берегу одного человека.
— Кого?
— Иллариона Кирилловича.
— А что, уже окончательно? — Гаврилов щелкнул себя пальцем по горлу.
— Нет, еще надежда есть, — сказал капитан. — Ему надо только работу подобрать... Ты ведь знаешь, отчего люди пьют, — не оттого, что водка вкусная. Не состоит человек при полезном деле, чувствует себя выбитым из колеи жизни, вот и начинает прикладываться.
— Не всегда так, — возразил Гаврилов.
— Если у человека какая-либо мысль в коробке копошится, то всегда. Ты сможешь его здесь, в Масельске, пристроить?
— Медперсонал у меня здесь весь знакомый, сверху донизу, — сказал Гаврилов. — Просить я, правда, не люблю, но для тебя сделаю. Он хирург в прошлом?
— Хирург.
— Пристрою.
— И последи за ним, пожалуйста, первое время. Он человек непрактичный. Надо будет ему с жильем помочь, вниманием, что ли, поддержать, пока он не освоится. Одернуть даже, если потребуется.
— Ну, одернуть — это я могу, — засмеялся Гаврилов. —Жилье у нас тоже проблема не неразрешимая. Внимание... А что он, дитя малое?
— Почти.
— Ведь воевал человек, должен был чему-то научиться...
— Ты не путай эти вещи, Юрий Михалыч, — сказал капитан. — Одно дело — мы с тобой воевали, другое дело — он у себя в госпитале над столом гнулся. Помереть он, конечно, и там мог, но насчет боевой инициативы у него практики не было. Воевать по-разному можно...
— Поддержу. Ты в ближайшее время выйдешь?
— Через часик.
— Ну и добро! Станешь потом к Гидрографическому под разгрузку. До вечера!
Гаврилов вышел. Капитан вызвал вахтенного и приказал готовить машину. Он вышел на палубу. Было морозно. В гавани плавали льдины. У Восточного причала в углу, где глубина была поменьше, уже стал лед. По нему осторожно ходили два десятилетних мальчика. Третий, получше одетый, стоял на берегу и что-то кричал им. Под одним из мальчиков лед хрустнул, он успел отпрыгнуть. На лед полилась из трещины черная вода. Оба помчались к берегу...
