В Нью-Йорке Луи пробыл только один день. На пароме он переправился в Джерсей, а там сел в поезд. Правильнее, точнее будет сказать, что он вошел в вагон, но сесть не удалось, – все скамьи были заняты, и количество стоявших людей втрое превышало норму. Поезд деловито бежал в Калифорнию – страну золота, новый капиталистический рай, опошленное Эльдорадо. Луи вышел из вагона в Сан-Франциско. Спустя два часа он узнал, что Фенни с дочерью и сыном три недели назад уехала в Монтереи, а это южнее миль на сто двадцать. У Луи нет сил продолжать путешествие. Он с трудом дышит.
Он продолжает путешествие.
Он покупает лошадь, садится в седло и едет – очень похожий на Дон-Кихота, подлинный Дон-Кихот.
«Лошадь слушалась моего голоса, я ей говорил: „Кажется, налево“, – и она барабанила копытами по дороге, тянувшейся направо. Так, вопреки моим приказам, она доставила меня, куда мне было нужно, подогнула ноги в коленях, помедлила с минуту, пока я не встал подле нее, и опрокинулась на бок, безропотно кося на меня умным глазом. Я поцеловал ее в голову, назвал моим благородным другом и, поручив заботам случайного пешехода, шатаясь от голода, усталости и боли в груди, зашагал под звуки серенад и треск кастаньет на Альватадо-стрит…»
Всё, что пришлось испытать Луи, впоследствии вошло в его романы, которые он называл «поэзией обстоятельств» – в противоположность драме – «поэзии положений». Луи и самому мучительно хотелось «угомониться», начать оседлый образ жизни, чтобы работать и работать, но… Если бы не было этого «но», жизнь превратилась бы для него в стоячее болото и он не занимался бы искусством, и прежде всего не было бы музыки, примиряющей со всеми и всякими житейскими «но», протестующей во имя постоянного неутолимого движения вперед, напоминающей о том, что она потому только и существует, что ни литературе, ни живописи не под силу утвердить могущество жизнеутверждающего «но»… Да, но… или иначе: борись – и ты победишь, а там придут новые «но» для твоих детей, государства, всего земного шара, – так думал Луи.
Надо работать, но не устроена жизнь. Отец не присылает денег. Фенни Осборн еще не получила развода. Всё готово для работы, садись и пиши, но – в каком доме и где именно есть для тебя стол, стул, бумага? Всё оставь и отдай себя призванию! Божественная аксиома, но – спустя три месяца после того, как Луи поселился в бедном, ветхом домишке и ежедневно мог расходовать на себя нищенскую сумму, болезнь уложила его в постель. Он пишет другу своему Бакстеру, живущему в Эдинбурге: «Продай мою библиотеку и немедленно пришли деньги…» Бакстер показал письмо сэру Томасу.
– Мой сын уехал, не попрощавшись со мною, – сказал сэр Томас. – Он губит нас всех. Это позор, гнев божий, насмешка и… – сэр Томас (как он исхудал, обрюзг, ссутулился) часто-часто заморгал глазами, и лицо его свела судорога.
Бакстер не исполнил поручения Луи; он послал ему всё, что имел в своем кошельке.
«ВАШ СЫН УМИРАЕТ У НЕГО ГНОЙНЫЙ ПЛЕВРИТ ДЕЛАЮ ВСЁ ЧТО МОИХ СИЛАХ НЕ СПЛЮ СИЖУ ПОДЛЕ НЕГО НОЧАМИ ЛЮБЛЮ ЕГО УВАЖАЮ ВАС И ВАШУ СУПРУГУ ЭТУ ТЕЛЕГРАММУ ПРОСИТ ПОСЛАТЬ ЛУИ ОН ОБОЖАЕТ ВАС ПРОСИТ ПРОСТИТЬ ЕГО ЛЮБОВЬЮ ФЕННИ ОСБОРН».
В тот же день Луи получил телеграмму-молнию:
«РАССЧИТЫВАЙ НА ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ ФУНТОВ СТЕРЛИНГОВ В ГОД ЦЕЛУЕМ МАТЬ ОТЕЦ».
– Удивляюсь, как еще он живет! – сказал врач Фенни Осборн. – Его вес сорок три килограмма. Шея – тридцать четыре сантиметра. Грудь… Нет, это чудо, всё это опрокидывает все выводы науки!
Луи выздоровел, вопреки науке. Его спасла заботливым, материнским уходом Фенни. За время болезни он прочел много книг – Бальзака, Шекспира, Вальтера Скотта, Гюго. Он задумал писать роман «Принц Отто». В книгах ему нравился и поражал его порядок, целеустремленность, гармония расположения частей, органическое развитие характеров – всё то, чего он никогда не наблюдал в жизни.
«Жизнь чудовищна, бесконечна, в ней нет логики, – писал он Кольвину, – она порывиста и едка на вкус. Создание искусства, по сравнению с нею, отточено, закончено, разумно, плавно… Жизнь действует на нас грубой силой, как нечленораздельный гром, искусство поражает наше ухо среди более громких звуков действительности, как напев, созданный разумным музыкантом…»
В пае 1880 года Фенни Осборн получила наконец развод, и девятнадцатого числа того же месяца она стала женой Луи.
Седьмого августа того же года Фенни Стивенсон, ее сын Ллойд, дочь Изабелла со своим мужем Джоем Стронгом и Луи сели на пароход, идущий в Англию. Мать и отец Луи приехали в Ливерпуль, чтобы встретить сына. С ними был и Сидней Кольвин.
… Луи под руку с Фенни стоял на палубе, вглядываясь вдаль. С родного берега тянуло дымком из труб пришвартованных судов. Луи шумно дышал, жадно раздувая ноздри. Щеки его нежной паутинкой окрашивал румянец.
Глава третья
Холодная, звездная ночь
Сэр Томас был растроган до слез. Фенни перестала надевать черные чулки, повсюду щеголяя в ненавистных для нее белых; такой цвет был принят в Эдинбурге, черные чулки вызывали насмешку и осуждение. Фенни вместе с сэром Томасом ежедневно ходила в церковь, по вечерам сидела рядом с ним на диване и вслух читала газеты.
– Вы ангел, – сказал однажды сэр Томас, пальцем касаясь ее локтя. – Вы спасли моего сына, вы приучаете его к упорядоченной жизни, вы…
– Вы преувеличиваете, дядя Том! – с присущим ей жаром произнесла Фенни. – Простите, – спохватилась она, – может быть, вам не нравится это имя?
– Том… – широко улыбаясь, отозвался сэр Томас. – Удивительно, до чего я похож на дядю Тома! Я и забыл, что так меня однажды назвал Хэнли, безалаберный друг вашего мужа. На него я обиделся, – на него только и можно обижаться, – какой я ему Том! Но…
– Вы дядя Том! – прощебетала Фенни, и улыбка сэра Томаса стала еще шире. – И я жалею, что мне не двадцать лет!
– Недавно вам исполнилось восемнадцать, – с нежнейшей интонацией проговорил сэр Томас и поднес руку Фенни к своим губам. Он чувствовал себя безмерно счастливым; он уже каялся, что до встречи с этой подвижной, очень миловидной американкой думал о ней плохо, ожидал всевозможных бед и несчастий для Луи. Чудесная женщина, превосходный человек; его сын будет с нею счастлив. Дядя Том… Как хорошо придумано!
– Я благодарю бога за то, что вы существуете на свете, – сказал сэр Томас, целуя руку Фенни и лаская ее курчавые волосы – мягкую высокую шапку на голове. – Я счастлив! Вполне! Спасибо!
– Дядя Том, я вас люблю, как родного отца! Но что нам делать с моим мужем? Он худеет, кашляет. Туманы Шотландии ему не на пользу…
Сэр Томас помрачнел. Еще нет и месяца, как приехал сын, и, кажется, придется снова расстаться с ним. Ужасны эти разлуки. Миссис Стивенсон уже успела полюбить и Фенни и ее сына, который называет ее бабушкой Марго, а сэра Томаса – дедушкой, иногда добавляя: сэр. К Луи он обращается так: мой дорогой Льюис. Кажется, счастье поселилось в доме Стивенсонов, – нет, не кажется, а так оно и есть: Луи печатается, о нем пишут, – вот сегодняшняя почта: пачка писем из Лондона от друзей и редакторов газет и журналов; Луи уже платят деньги за его работу, – ого, как много! За один маленький рассказ он получил вдвое больше месячного жалованья сэра Томаса. Жаль, нет в живых Вальтера Скотта; он конечно, порадовался бы, читая статьи и рассказы за подписью Р.Л.С. И никто из читателей не знает, что этот Р.Л.С. болен, очень болен, но он мужественный человек, он преодолевает болезнь, борется с нею, и в этой борьбе ему помогает Фенни – его жена, да будет благословенно ее имя…
Луи чувствовал себя, как сказал бы автор газетного фельетона, «на вершине счастья». Он расхаживал по всему дому, обняв Фенни, и вел беседу о вещах, памятных и дорогих сдетства. Вот оловянные солдатики. Двести коробок, пехота, конница и артиллерия; в каждой коробке дюжина солдатиков. С сегодняшнего вечера они принадлежат Ллойду. Пока – солдатики, а потом… потом мы придумаем что нибудь посерьезнее. Например, роман приключений. «Обещаю тебе, Ллойд, – говорил Луи пасынку. – Ты подрастешь, я поправлюсь, и мы ежедневно будем сочинять увлекательнейшую историю, что-нибудь о кладоискателях или таинственном острове, на котором… Монте-Кристо? О нет, – мы только оттолкнемся от Дюма, но позволим себе полную самостоятельность. Даю слово, Ллойд, мы это сделаем!»
А вот библия Камми, ее очки, корзинка для мотков шерсти. Отрадные, тихие, блаженные воспоминания!.. Ошейник Пирата. Осколок оптического стекла с маяка «Бель-Рок». Железнодорожный билет поезда Эдинбург – Глазго, память о первом путешествии с отцом. Рогатка. Ну, это само собою понятно, рогатка есть рогатка. Вы спрашиваете, что это за камешек? Ха-ха, он влетел в окно соседнего дома, разбил стекло и упал в миску с супом, подняв горячий, жирный фонтан. Не говорите сэру Томасу, – он до сих пор ничего не знает об этом, а мама ужаснулась, потом рассмеялась, назвала восьмилетнего проказника отрадой и утешением своим… А вот бархатная куртка – знаменитая бархатная куртка, та самая, о которой не хочется рассказывать. У каждого была в юности своя куртка – у одного бархатная, у другого суконная, у третьего шелковая с золотым глазом на спине. Такую куртку носил в свое время Хэнли. А вот сказки, томик Жюля Верна, романы капитана Мариета, Вальтера Скотта, стихи Бёрнса. Вещи, которыми мы пользовались в детстве, нельзя уничтожать: они спасительное лекарство от многих недугов старости…
