— Быть вежливым с оппонентами — этому в Англии учатся, — сказал доктор Джаган.
Мы продолжили беседу об именах. Миссис Джаган рассказала, что другой брат доктора Джагана изменил имя с Чунилал на Дерека; все, кроме одной из сестер, взяли себе английские имена.
Ровно сто лет назад Троллоп жаловался на прибрежную дорогу в Британской Гвиане — это было единственное, что ему не понравилось в Британской Гвиане — и с тех пор дорога не улучшилась. Ее поверхность — горелая земля, чья прочность лишь местами превышает прочность негорелой, а сама дорога — это череда рытвин, расположенных так, что их не объехать, как ни петляй. Контраст с гладкими «экспериментальными» отрезками впечатляет, но они длятся недолго, чем и довершают охватывающее вас чувство безнадежности. И однако автобусы и такси регулярно пользуются этим путем, трясясь в медленной, но упорной очереди, когда движение плотное, и петляя, точно безумные муравьи, когда дорога пуста. Низкокачественный боксит, которым изобилует Британская Гвиана, мог бы стать более твердым покрытием, но горелая земля — это крестьянские доходы, и использовать надо горелую землю.
Мы проехали мимо множества негритянских поселений. Название одного из них — Бакстон — намекает на их историю. Томас Бакстон, вместе с Уилберфорсом[14], был одним из тех, кто выступал за отмену рабства; и эти негритянские деревни были созданы после освобождения — покинутые плантации, обрабатываемые совместно бывшими рабами, которые не хотели работать на хозяина. Первая из таких плантаций была куплена в 1839 году. Она стоила 10 ООО долларов. Шесть тысяч долларов мгновенно собрали наличными по подписке восемьдесят три негра. Деньги торжественно перевезли на ручных тележках; оставшиеся четыре тысячи выплатили в три недели. Уход в деревни продолжался несмотря на сопротивление плантаторов и правительства. Плантаторы теряли рабочую силу. Правительство боялось обрушивания экономики, и чтобы создать «свободного, но безземельного работника», оно ограничило доступ к землям, принадлежащим Короне, и стало накладывать штрафы на тех, кто занимал свободные земли, которых предостаточно в Британской Гвиане.[*]
В таких условиях проблему рабочей силы решила иммиграция из Индии. А бывшие рабы потерпели поражение, столкнувшись с проблемами дренажа и ирригации земли, которые могли решать только большие поместья. Мы проехали по одной серой грустной деревне, как раз такой, какие видел Троллоп: серые, побитые непогодой деревянные дома на сваях, стоящие на островках натоптанной грязи посреди серого болота. Доктор Джаган рассказал мне, что в этом районе нет никаких дамб и что люди здесь и не думали их строить: они стали не фермерами, а рыбаками.
Нью-Амстердам, второй город Британской Гвианы, стоит на реке Бербис. Доктору Джагану сказали, что паром отходит в пять минут третьего. Мы приехали как раз вовремя и узнали, что паром отходит в 1.25 и 3.45. «Бестолковость людей в этой стране просто поражает!» — сказал доктор Джаган. Однако скоро реку должен был пересечь катер из поместья Блэрмонт, и чтобы попросить разрешения им воспользоваться, мы подъехали к главному зданию усадьбы, низкому белому строению; в каналах вокруг аккуратного газона спокойно плыли широкие белые диски «виктории Регии», открытой исследователем Шомбургком[15] на этой же реке Бербис. Миссис Джаган, хихикнув, как девочка, сказала, что они стараются сохранять как можно более корректные отношения с поместьями; и я почувствовал, хотя она этого и не сказала, что и в просьбе об услуге, и в важности, с которой та была оказана, присутствовала некоторая неловкость.
Как только мы добрались до другого берега, к доктору Джагану подошел какой-то человек и дал ему два доллара «на партию», а встретил нас пожилой негр, член партии. Нью-Амстердам — гнездо оппозиции, и мы узнали, что сам мистер Бернхем[16], лидер оппозиции, находится в городе (возможно, он успел на паром в 1.25) и должен будет произнести речь тем же вечером. Миссис Джаган сказала, что иногда во время предвыборных кампаний правительству и оппозиции приходилось делить одни и те же гостиницы. Но сейчас такой опасности нет. Мы останавливались в Доме правительства.
Дом правительства в Нью-Амстердаме — это старая усадьба Давсонов, белое величественное элегантное двухэтажное здание, стоящее на высоких столбах, его широкая веранда забрана проволочной сеткой, полы сияют, комнаты большие, с высокими потолками, и везде — насыщенный запах старого дерева, запах, который безошибочно можно опознать как запах богатого дома в тропиках. В гостиной на голых стенах висело лишь две фотографии Давдейла17] в рамке; а в выделенной мне комнате висела цветная гравюра с изображением Итона, легкая, голубоватая, вся в дымке. На веранде, затененной широкими свесами крыш и защищенной от насекомых проволочной сеткой, которая не мешала видеть сад и теннисный корт, мы разговорились с партийным деятелем. Он сидел на плетеном стуле как человек, теперь по праву вошедший в этот дом; однако шляпа его была на коленях, и разговаривал он в основном о Давсонах. Он говорил о них больше чем с приязнью — с удовольствием, пока доктор Джаган спал в одной из комнат наверху, а недвижность жаркого полдня подчеркивалась приглушенным рокотом громкоговорителя, объявляющего речь мистера Бернхема сегодня вечером.
Громкоговоритель все говорил и говорил. Партийный деятель перешел на политику и весьма неохотно, я полагаю, ибо перспективы у партии в Нью-Амстердаме были не блестящие. Все тот же расовый вопрос: население Нью-Амстердама в основном негритянское, а негры боятся преобладания индийцев. Сам он не понимал, при чем здесь преобладание. В Б.Г. каждому открыт путь к «прогрессу» — в Вест-Индии быть прогрессивным означает быть целеустремленным и уметь приобретать — и есть негры, которые столь же «прогрессивны», как и индийцы. Он только хотел бы, чтобы прогрессивных негров было больше; и их может быть больше, потому что, хотя у индийцев больше собственности, негры больше зарабатывают.
Я слышал об этом еще раньше в Джорджтауне и от противоположной стороны. Неверие в себя, страх людей, над которыми дважды взяли верх — как над сообществом, а не над индивидами, — сначала португальцы (с ними у негров были столкновения в 1856 и 1889 гг.), а теперь индийцы, чувство, что время работает против них, вынуждают многих гвианских негров углубляться в самоанализ. На Рождество прошла кампания, убеждавшая негров экономить, покупать лишь самое необходимое. Кампания провалилась, а магазины жаловались на расизм.
В Джорджтауне одна энергичная, очаровательная и здравомыслящая негритянка целый час разговаривала со мной, напористо и с чем-то даже вроде отчаяния, о недостатках гвианского негра. Она хотела бы, чтобы негр вел себя с достоинством. Ее тошнит, когда она видит негритянок, скачущих в музыкальных уличных группах во время карнавала: ни одна индианка, португалка, белая или китаянка такого не станет делать. (Но они это делают в Тринидаде, потому что там это — знак современности и эмансипации.) Негр тратит деньги на выпивку: для него это — символ богатства и белизны. (Это конечно, чрезмерное упрощение, хотя, надо сказать, что, по мнению доктора Джагана, среди проблем страны не последнее место занимает алкоголизм.) Она хотела бы, чтобы у негра было больше бережливости и целеустремленности индийца; многие уважаемые цветные семьи полностью растратили свои сбережения и теперь находятся в руках индийских ростовщиков. И кроме всего прочего, негру недостает тех семейных уз, которые есть у индийца; вот в чем корень его уязвимости. Триста лет рабства научили его только тому, что он сам за себя и что жизнь коротка.
И теперь, на веранде дома Давсона, партийный работник говорил о том же — меньше было анализа, но меньше и напора и отчаяния. Везде есть прогрессивные люди, говорил он, ни у одной расы нет монополии на прогресс. Таким образом, разговор перешел на великие семьи Гвианы и вернулся к Давсонам. Мистер Джаган присоединился к нам — детей уже отослали к бабушке, — и мы сели пить чай.
Сегодня доктору Джагану предстояло произнести две речи — не в Нью-Амстердаме, а в далеких деревнях. Машина прибыла паромом в 3.45; и, оставив миссис Джаган в обществе Колетт, мы отправились в местное отделение партии, помещавшееся в обветшалом деревянном здании, чтобы забрать там партийных работников и звукоусилители. По дороге из города мы подобрали местных ораторов, среди них — мистера Ажодхасингха, члена регионального отделения, который, как мне сказали, попал в немилость к избирателям, потому что долго у них не появлялся.
У въезда деревню, где должен был состояться второй митинг, стояли полицейские в синей форме, ими можно было бы загрузить целый грузовик. Еще один такой «грузовик» полицейских стоял у деревни, в которой мы остановились. Полицейские заняли позиции по обе стороны красного магазинчика-пивной из дерева и рифленого железа. Какие-то мальчишки сели на перилах галереи магазинчика, а вся толпа, которая там была, настолько рассеялась — по дворам через дорогу, по ступеням ближних домов, — что поначалу казалось, что полицейских там больше, чем аудитории. Во дворе магазинчика доктор Джаган был мгновенно окружен делегацией фермеров-рисоводов; человек немаленького роста, он затерялся среди этих фермеров в выходных костюмах: отутюженные брюки цвета хаки, жесткие блестящие ботинки, выглаженные белые или ярко-голубые рубашки, вычищенные, совсем как новые, коричневые фетровые шляпы.
