Ну вот, я все-таки сделал ей предложение. Посторонней девице. О которой я вообще ничегошеньки не знаю, кроме того, что пирсинг у нее не только в ноздре. Очень полезное знание для семейной жизни.
Как ни странно, я испытал определенное облегчение.
Бледные злые губы задрожали, и я подумал, что она опять сейчас заплачет.
– Мы – что? – спросила она.
– Ну, были близки. Любовниками были, нет?
Тут я понял, что губы у нее дрожат от смеха.
– Тебе показалось. – Она посмотрела мне в глаза весело и нагло.
– То есть… как?
– Напился и задрых у меня на диване, я тебя с дивана на кровать перетащила, ты шел вроде как почти сам, но не соображал ничего. Вот и возбудился, пока меня лапал. Эротический сон, слышал о таком?
– Когда-то слышал, – сказал я устало, – очень давно.
Она была так уверена в себе, держалась с такой великолепной наглостью, что я засомневался. А вдруг и правда? Ну то есть вдруг неправда.
– У тебя пирсинг в интимном месте, – сказал я.
– Да-а? – весело удивилась она. – Ну, доктор, у вас и фантазии!
Значит, было, нет ли (я уверен, что было), жаловаться на грязного насильника она не собирается. И то хорошо. В то же время я ощутил невнятную, но острую тоску, разочарование. Не будет по утрам она в черном пеньюаре варить кофе. Не будет жарить тосты. Не для кого мне покупать на блохе тарелки, синие, с золотой эмалью, с цветами и птицами. Некого радовать.
Запах кофе щекотал ноздри. У нее, похоже, наконец получился хороший кофе.
Тосты пахли теплым поджаренным хлебом – именно так, как должны пахнуть тосты. Я намазал теплый четырехугольник маслом и повидлом, масло было бело-желтое, повидло – шафранное, есть ведь такое слово, шафранное. Или шафрановое?
Солнце плясало на немытом кухонном окне, плясали в солнечном свете красные и зеленые листья дикого винограда, тени от листьев были четкими, как на учебном рисунке.
В нижнем углу окна рисунок был чуть размыт – там между рамами поместилась тонкая паутина, отбрасывающая на стекло тонкую паутинную тень. Сколько дней я уже не занимаюсь обычной своей вечерней уборкой?
Я уже совсем собрался открыть раму и вымести паутину веником, но передумал. Паучок устроился, как ему казалось, в безопасности, огражденный с одной стороны от страшных надвигающихся холодов, с другой – от страшных людей, чьи огромные тени время от времени проходили по стеклу. Теперь я лишу его этой уверенности, выгоню во двор, где ему недолго останется жить, разрушу его дом.
– Ладно, – сказал я паучку, который сейчас невидимо скрывался в щели, раскинув чувствительные ловчие нити, колеблемые тонким воздушным потоком, – живи.
Рогнеда убрала со стола и теперь, не стесняясь меня, сидела, подмазывая перед крохотным зеркальцем глаза и ресницы. Ноги она забрала на другой стул, а косметичку устроила на коленях.
Все-таки из нее бы вышла хорошая жена. Может, сказать ей, ну его, этого Сметанкина? Пускай живет тут сколько хочет. А выгонят отсюда – найдем другое жилье. Она перекуется, простится с преступным прошлым… Займется честным трудом, устроится стилистом, наверное, не трудно устроиться стилистом? Или гримером на киностудию. Будет ездить со
съемочной группой, познакомится с известным артистом, сойдется с ним, он будет ее мучить, изменять ей, она поймет, какой я был хороший, и вернется ко мне. Я открываю дверь, а она стоит на пороге с таким маленьким кожаным чемоданчиком, дождь, точно слезы, стекает по щекам, оставляя черные полоски туши… Сема, хватит!
– Звонят, – раздраженно сказала Рогнеда. – Не телефон, в двери звонят. Ты что, не слышишь?
Она вновь застыла с приоткрытым ртом – совершенно непонятный для меня рефлекс: почему они, когда красят ресницы, всегда открывают рот, как лягушки какие-то?
Я пошел к двери. Наверное, сосед Леонид Ильич решил извиниться за вчерашнее. А заодно проверить, жив ли я еще. Или Зинаида Марковна желает сказать, чтобы я прекратил мочиться во дворе, потому что ее внучка – хорошая воспитанная девочка и нечего ей смотреть на всякое…
Но в дверях стояла молодая незнакомая женщина в синей дутой куртке и с сумкой через плечо.
– Ковальчук Валентин Евгеньевич? – спросила она деловито.
Я сказал:
– Он в отъезде, я за него. Если надо что-то получить, есть доверенность. Письмо, в смысле, или посылку.
– Не важно, – отмахнулась она, – вы же тут живете, да? Тут вот у вас была задолженность за электричество.
– Я заплачу, – сказал я, – буквально на днях.
– Так же я и хочу сказать, что не надо, – она была очень деловита, – вы заплатили по старому тарифу до конца года, а потом тариф поменялся, и надо было платить по новому тарифу, но мы никак не могли сделать перерасчет и прислали вам извещение, что у вас задолженность, а потом сделали перерасчет, и получилось, что у вас никакой задолженности нет, вот я специально пришла вас известить, чтобы вы не волновались, только вам надо за декабрь доплатить разницу между старым и новым тарифом, я принесла квитанцию, тут совсем немного получается.
– Хорошо, – сказал я, – а что… у вас в банке поменялось руководство?
– Нет… – Она протягивала мне пухлую белую квитанцию, и не жалко им бумаги! – Просто перерасчет, потому что квартал закрываем, ну, понимаете… И клиентам бонусы, и вообще.
– Спасибо, – сказал я, – я обязательно заплачу.
– Можете не торопиться, – напомнила она, – это до декабря.
– Не буду, – пообещал я.
– У вас к нам нет претензий? А то, если есть претензии, я обязана…
– Нет, – сказал я, – что вы!
И закрыл дверь.
– Что там? – поинтересовалась Рогнеда, она уже уложила свою косметичку и теперь, по-прежнему с ногами на стуле, шнуровала ботинки, напоминая трудолюбивую девочку у балетного станка.
– Это из банка. Перерасчет за электричество. У меня была одновременно переплата и недоплата. А теперь нет переплаты, а только маленькая недоплата, но это фигня, потому что та недоплата была большая, и они мне грозили какими-то штрафами, нужно было ехать в банк и открывать новый счет, я так и не понял…
Я заметил, что говорю, как та женщина из банка, длинными подробными периодами и без остановки.
– Ну вот видишь, – сказала Рогнеда.
– Что – вот видишь?
– Я говорила, что с сегодняшнего дня у тебя все будет по-другому. Все будет получаться.
Я посмотрел на нее и встретил ее веселый и наглый взгляд.
– Тебя все будут видеть. Ну считаться с тобой.
– Я вовсе не хочу, чтобы меня все видели.
– Это ты раньше не хотел. Когда был маленьким. А теперь ты большой и страшный. Тебе понравится, вот увидишь! Ладно, – она рывком сбросила ноги со стула, пол чуть заметно вздрогнул, – пошли.
– Куда?
– В секонд, куда ж еще? Одеваться. А то у меня только эта юбка с собой, а я в ней на вокзале спала.
Она мечтательно закатила накрашенные глаза:
– Вот бы от Вивьен Вествуд что-нибудь найти на секонде! Но это все равно что кольцо с бриллиантами в “Ашане” на полу найти.
– Валька Ковальчук нашел один раз, – сказал я.
Удивительно, но она таки нарыла на секонде Вивьен Вествуд!
Она зарывалась в ворох тряпок деловито, как терьер, разглядывала ярлычки, отбрасывала, откладывала в сторону, пока рядом с ней не выросла кучка избранных вещей, по-моему ничем не отличающихся от отвергнутых. Вивьен Вествуд оказалась вообще чудовищной панковской тряпкой, я даже не понял, юбкой или платьем, но Рогнеда была в восторге. Она приложила ее к себе, так что из-под неровных лохмотьев были видны лишь окованные гриндера, одобрительно оглядела себя и обернулась в мою сторону:
– Ну как?
– Зыкински, – сказал я.
Хлипкий навес укрывал от неслучившегося дождя кипы вещей, тюки, вешалки пальто и сосредоточенных людей, не обращающих внимания на снующих мимо прохожих. В одиноком зеркале примерочной кабинки отражалось осеннее небо с жирными мазками яркой голубизны.
– Нет, правда?
– Очень впечатляет. Уникальная вещь. Совершенно ни на что не похоже.
– Вествуд – она такая, – сказала Рогнеда, – крутая бабка.
Вокруг копошились тетки, тоже деловито откладывали, перетряхивали. Смотрели на свет. Осенние солнечные зайчики вместе с ними рылись в груде тряпок – наверное, искали что-нибудь на зиму.
Тряпки воняли пылью и дезинфекцией.
Я неловко переминался с ноги на ногу. Здесь вам не блоха, где трутся в основном мужики. Бабье царство, торжество женственности.
– Вот, примерь, – Рогнеда сунула мне в руки твидовый пиджак, – Хьюго Босс, вроде твой размерчик. И вот эти джинсы.
– Я дома примерю, ладно?
– Опять стесняешься? Ладно, я же вижу, эти точно на тебя. Еще вот это поло, и пошли.
Я забрал у нее пакет с вещами. Пакет был увесистый. Помимо пиджака и джинсов она и правда ухитрилась раскопать черное кашемировое пальто, мягкое и словно пожеванное. Его надо будет отпарить утюгом, что ли?
