Два дня назад я сказала Оливеру, что он невыносимый невротик, что я часто стыжусь, как он одет, и что у него нестерпимо воняют ноги (и неудивительно: с весны он ходит в одних и тех же сандалиях на босу ногу, а когда снимает их, в одном помещении с ним нельзя находиться). К тому же я попросила его ради меня отказаться от привычки танцевать полуголым и выпившим перед зеркалом, так как это производит ужасно жалкое впечатление.
Оливер удивленно поднял брови. Потом сказал, что с благодарностью пользуется редкими минутами, когда мы откровенны друг с другом, ибо давно намеревался мне сказать, что все чаще подмечает растущую во мне склонность к снобизму. Немного снобизма — еще куда ни шло, но чего много, того уже чересчур. И потом, он считает, что за зимуя располнела примерно кило на три-четыре, и потому неплохо бы мне заняться гимнастикой.
В самом деле, касательно лишних килограммов не могу с ним не согласиться. Но откуда у него такая бессовестная наглость высказывать мне это?!
В конце концов, мы практически не разговариваем.
И уже пять дней не были близки.
Пожалуй, я сыта всем по горло.
— Я сыта всем по горло, — заявляю я вслух.
Оливер пожимает плечами и утвердительно кивает.
2
А потом появляется большая белая яхта с чешским флагом на мачте и причаливает у мола прямо перед нами.
Гребной винт бурно вихрит воду, затем мотор затихает. Из каюты управления выходит броско-красивый, примерно тридцатилетний мужчина в солнцезащитных очках; на нем лишь элегантные светлые брюки, до пояса он голый.
— О господи, — тихо вздыхает Оливер, — ко всему еще этот призрак…
Я смотрю на Оливера с недоумением, даже с каким-то протестом. Между тем ОН абсолютно уверенно проходит по шаткой палубе на нос яхты, берет свернутый канат, наклоняется (причем на его крепком плоском животе не появляется ни одной жировой складки) и ловко обвязывает канат вокруг каменного столбика на молу. Сейчас ОН настолько близок к нам, что видна марка его очков (Ray Ban), золотистые волоски на его мускулистой руке и цифры на циферблате несомненно очень дорогих часов. Замечаю также, что у него очень красиво очерчены чувственные губы.
— Джеймс Бонд Гвара, говорит Оливер насмешливо, почти с неприязнью. — Как раз в самое время…
ОН поворачивается и, сняв очки, окидывает нас беглым взглядом. У него темные, глубокие глаза. Загорел он еще больше, чем мы с Оливером, и, хоть не улыбается, смешным вовсе не кажется. Напротив.
Оттолкнувшись без всякой подготовки, ОН пружинисто спрыгивает с яхты на берег.
— Привет, Оливер, — говорит ОН спокойно.
— Здравствуй, — недовольно отвечает Оливер.
3
ОН — директор пражского филиала большого международного рекламного агентства. Оливер все эти определения пародийно скандирует, точно конферансье, вызывающий на сцену прославленного артиста. В настоящее время ОН в отпуске, плавает по Ядрану и, как ни странно, путешествует один. Меня же Оливер представляет как девушку, с которой еще недавно встречался; сегодня, дескать, это уже не столь определенно.
— Что-то происходит? — спрашивает ОН с милой застенчивостью.
— Ничего неожиданного, — говорит Оливер ледяным тоном. — Наши отношения развиваются абсолютно по стандартному образцу. Лаурина влюбленность, естественно, иссякает, и теперь она видит меня совсем в другом свете, чем поначалу. Лаура с удивлением обнаруживает, что у меня в роли ее партнера — кроме нескольких скромных достоинств, которыми она некогда искренно восхищалась, — есть много качеств и привычек, которые ныне столь же искренно не выносит.
В то время как Оливер говорит, ОН озадаченно опускает голову. У него прекрасные густые волосы (у Оливера на темени они редеют).
— Прозрачно-чистый образ, который в период влюбленности Лаура создала, — продолжает Оливер, — все больше и больше мутнеет от взвихрившейся грязи внезапно обнаруженных недостатков, ставших для нее не только вполне объяснимым источником разочарования, но, как это ни парадоксально, и торжества.
— Прекрати, пожалуйста, — прошу я его.
— Иными словами, мои слабости Лаура не без удовлетворения регистрирует, четко каталогизирует — я бы даже сказал, лелеет их, — ибо они всегда должны быть у нее наготове, чтобы при необходимости послужить ей оправданием. Например, в случае измены и тому подобное. Было бы, впрочем, абсолютно неуместно упрекать ее в возможной измене, поскольку указанные трудности наших отношений логически влияют и на нашу сексуальность. Вместо прежней радостной игры двух тел она становится, скорее, некой носительницей симптомов…
— Прекрати!
Наконец Оливер умолкает. Наступившая тишина мучительна.
— В какой гостинице вы живете? — спрашивает ОН из вежливости. — Вы здесь уже давно?
У него тихий, приятный голос.
— Мы живем на Корчуле, — отвечаю я и объясняю, что здесь мы задержались в ожидании парома.
— Я отвезу вас туда, здесь недалеко, — предлагает ОН.
Я вопросительно смотрю на Оливера, но тот лишь разводит руками. Делай что хочешь, означает его жест.
— Это было бы замечательно… — говорю я. — Но вы не меняете ради нас своих планов?
— Корчула у меня в плане, — говорит ОН.
— Тогда супер! — восклицаю я радостно.
Чувствую, как ко мне возвращается хорошее настроение.
— Я хочу сегодня вечером посмотреть Морешку, — добавляет ОН бесхитростно.
Я отвожу взгляд. Оливер усмехается. Внезапно напускает на себя бесшабашный вид (но меня, естественно, не проведешь).
— Знаете, что сказал Гёте? — обращается он одновременно ко мне и к НЕМУ. — В любой ситуации нет ничего более важного, чем появление третьего. Я видел друзей, братьев и сестер, любовников и супругов, чьи отношения благодаря случайному или преднамеренному появлению нового лица полностью изменились, чья ситуация полностью перевернулась…
На моих губах извиняющаяся улыбка.
— Вам надо бы знать, — говорю я в продолжение разговора, — что у Оливера уникальная склонность к преждевременной ревности…
В ответ ОН растерянно улыбается. Бабочки в моей утробе, трепеща крыльями, вспархивают. Оливер наблюдает за нами.
— Преждевременная ревность — логическая бессмыслица, замечает он сухо. — Напротив, ревность возникает всегда слишком поздно.
А лодка плывет — Ревнивый прогнозист — Уподобился ли Оливер матери Гамлета? — Подводный мир 1
Когда мы садимся в лодку, руку подает мне ОН, а не Оливер.
Оливер моментально ложится на светло-голубой полотняный матрас на носовой части яхты. Я иду осмотреть каюту управления. ОН отвязывает канат и приходит ко мне. Включает мотор, медленно отводит лодку от причала и, ускоряя ее ход, направляет в открытое море между двумя островами. Нос начинает подпрыгивать по вспененным гребням волн. Дует довольно сильный ветер, но жарко по-прежнему, и это приятно.
— Хотите попробовать? — обращается ОН ко мне.
ОН впервые повышает голос, дабы заглушить мотор, плескание воды о нос и, главное, крик морских чаек, сопровождающих нас. Я неуверенно киваю, и ОН уступает мне деревянный штурвал. Я улавливаю запах ЕГО духов (почти наверняка это Eternity от Кельвина Кляйна). Наши руки на миг соприкасаются, но сейчас главное — сосредоточиться на управлении. Проходит минута, другая, прежде чем я понимаю, что лодка реагирует на движение штурвала с некоторым опозданием, а потом я уже только тихо радуюсь силе мотора и неоглядному простору впереди нас. Белые камни, окаймляющие побережье, медленно отдаляются, на горизонте вырисовывается узкая полоска Корчули. ОН все время стоит сзади, почти вплотную ко мне.
Бабочек в моей утробе все прибывает, их бархатные крылья неумолимо трепещут.
Оливер лежит на спине, руки раскинуты в стороны, глаза прикрыты.
— Мне надо идти к нему, — говорю я спустя какое-то время.
Это звучит как вопрос. Молча кивнув, ОН берет у меня штурвал.
2
Я снимаю майку и верхнюю часть купальника (знаю, что ОН смотрит) и ложусь на живот рядом с Оливером. Его глаза по-прежнему закрыты.
— Мне хотелось бы помириться, — говорю я.
Я стараюсь придать своему голосу непринужденный, спокойный тон, но голос звучит возбужденно. Я глажу Оливера по его редеющим волосам, но он не реагирует. Я демонстративно вздыхаю, приподнимаюсь, опираясь на локти, и смотрю, как острие лодки скользит по волнам. Матрас под нами подпрыгивает от размеренных толчков, и на раскаленную солнцем спину поминутно падают нежные водяные брызги.
— Ты была за штурвалом, — говорит Оливер, не открывая глаз. — Лодка несколько раз описала небывало крутую дугу. Я почувствовал.
— Да, я была за штурвалом, милый Ватсон… Потрясающе. Попробуй тоже.
— Одним словом, на штурвале ваши руки соприкасались, — говорит он. — И у тебя даже дух захватывало. ОН стоял так близко от тебя, что ты мечтала дотронуться до НЕГО. Дотронуться до его мышц, поразительно четко выступающих под мягкой, нежной загорелой кожей мужчины…
