– Не приходилось встречаться, – повторил Стелиос – Тут я устроился, так сказать, временно, после той истории…
– Знаю, – пробормотал Алекос.
– Временно, – повторил он, несколько оживившись, – Разве это работа – бродить, так сказать, точно привидение, ночь напролет? А жалованье – двадцать пить драхм в день. Я же мастер. Помнишь…
– Да.
– Я мастер, не чета этим халтурщикам.
Он дрожал и лязгал зубами, хотя был закутан в одеяло.
– Ты болен? – спросил Алекос.
– Нет… но не могу никак согреться. Тело у меня всегда ледяное. Даже летом… Рассчитываю, так сказать, пойти на старую работу. Сейчас, когда строятся огромные домины, паша профессия выгодная. Я просил одного знакомого подрядчика, чтобы он поимел меня в виду…
Он говорил медленно, с трудом и все время облизывал пересохшие губы.
Действительно, Стелиос Кацарос работал раньше маляром на стройке, но не был таким хорошим специалистом, каким считал себя. Он с большим удовольствием слонялся без дела, чесал языком и распивал винцо. Иногда ему в руки попадалась какая-нибудь серьезная книга, и отдельными фразами из нее он долго потом козырял в разговорах.
Коммунист, стоявший в стороне от всякой партийной работы, он женился на дочери старика подрядчика, с которым вместе малярничал. Самое забавное, что тесть заходил к нему иногда пропустить стаканчик, а дочери своей говорил: «Хороший у тебя муженек, Мария, но смотри, как бы он не сделал из тебя большевичку!»
В годы немецкой оккупации активная деятельность жены приводила в недоумение маляра. Еще больше его удивляла происшедшая в ней перемена. Марию можно было причислить к тем странным людям, которые до поры до времени робко, с каким-то страхом наблюдают за окружающим, но вдруг, совершенно неожиданно, в них пробуждается страсть к кипучей деятельности. Мария пеклась о своем доме, готовила обед, растила ребенка, работала на текстильной фабрике и вместе с тем становилась одним из самых активных членов организации Сопротивления в поселке. Маляр гордился ею, считая ее своим творением.
«Что ты думаешь? Когда я обвенчался с ней, это была запуганная шестнадцатилетняя девчонка, верившая, как и ее покойный отец, что император Константин окаменел в соборе святой Софии[19]», – сказал оп однажды с улыбкой Алекосу, добавив, что это он открыл ей глаза на окружающий мир.
Возможно, в этом и была крупица правды, но маляр и не подозревал, что в душе Марии таится чудесная искра.
Потом разыгралась трагедия…
Алекос смотрел на мертвенно-бледное лицо Стелиоса, не слушая его болтовни (тот объяснял ему, что подмешивают в краски теперешние халтурщики). Время шло. Алекос почувствовал, что у него пересохло в горле и начало першить. Он закурил сигарету. Поцарапал обгорелой спичкой по клеенке, постеленной на стол. Бросил ее. Уже не первый раз после того, как они расстались с Фанасисом, он сунул руку в карман, чтобы проверить, на месте ли письмо Элени. На складе он достал его, просмотрел отдельные места и снова спрятал. Вдруг ему показалось, что он слышит чьи-то шаги. Он насторожился. Нет, это не Лукас.
– Думаю наведаться к подрядчику…
– Ты знаешь, Стефанос вышел из тюрьмы, – сказал внезапно Алекос.
Стелиос вздрогнул.
– Не помню такого… Совсем не помню…
Его пробирала дрожь, зубы стучали. Путая слова, он пытался еще что-то сказать о подрядчике.
– Ты его не помнишь? – воскликнул возмущенно Алекос. – Столько лет вы жили на одном дворе! – Мутные глава Стелиоса умоляли его не продолжать. – За ним охотилась асфалия, и он скрывался… Подпольщику в то время трудно было найти надежное убежище. Стефаноса арестовали ночью на стройке, в кладовке, где маляры хранят свои материалы. Ты не помнишь?
– Меня ведь отпустили на свободу. – От звука его голоса у Алекоса по телу пробежали мурашки.
Воцарилось молчание. Алекосу опять показалось, что кто-то идет. Он встал и подошел к двери. Стелиос решил, что тот собрался уходить.
– Подожди, – закричал он, задыхаясь.
– Чего тебе?
– Подойти поближе.
Одеяло сползло с его плеч, и изумленный Алекос увидел, что сторож привязан к спинке кровати. Грязная веревка скручивала его руки и обвивалась вокруг груди.
– Развяжи меня, пожалуйста, – умоляюще прошептал он и, прочтя удивление на лице Алекоса, попытался улыбнуться: – Катерина связала меня. Не хочет, чтобы я пил… Хоть я и клялся, что капли в рот не возьму… Я дождался бы ее, да спешу… Надо пойти в поселок поискать подрядчика…
– Старик ненормальный! По всему видно. Конечно, ненормальный! – громко проговорил Алекос, не считаясь с тем, что его могут услышать.
Он подошел и развязал сторожа. Затем попросил передать десятнику, что не дождался его… Да, он сию минуту уйдет… Он не собирается вмешиваться в грязные дела компании… Ему не позволяет совесть, его прошлое… Поэтому, возможно, он бросит службу. Именно из-за этого бросит… Алекос внезапно умолк: он разглагольствовал сам с собой. Стелиос спал, язык его, как змея, выскользнул изо рта. Катерина улыбалась с фотографии на стене. Алекос ощупал карманы. Да, ведь сигареты кончились, он только что выбросил пустую коробку. «Если я сделаю и это, окончательно опозорюсь», – подумал он. Вышел из барака и, не заходя в контору, направился домой таким быстрым шагом, словно за ним гнались.
Стол был уже накрыт. Анна ждала его. Он принялся машинально есть. С трудом проглотил несколько ложек и отодвинул тарелку.
– Нет, нет, ты ни при чем, Анна, обед вкусный; пожалуйста, не огорчайся: просто у меня нет аппетита, – сказал он ласково жене.
Она убрала со стола и пошла на кухню гладить.
Два часа. Он сидит неподвижно все на том же стуле, погруженный в свои мысли. У его ног играет малыш. Улыбнувшись ему, он сажает его к себе на колени. Мальчик смелеет и начинает задавать вопросы. Алекос отвечает ему односложно.
– Петракис, пойди к бабушке, попроси иголку, – кричит из кухни Анна.
Малыш оставляет па коленях у отца игрушечную машину и убегает.
Алекос смотрит на свои книги, расставленные на этажерке у окна. Три года он к ним не прикасался. Встает подходит к окну.
– Скажи своей умной маме, что детям нельзя брать иголку в руки, – разоряется во дворе его теща.
Голос тещи не доходит до его сознания. На самой нижней полке лежат его запылившиеся рукописи. Он принимается перебирать их. Хотя в его работе о Паламасе больше ста страниц – Алекос не думал, что так много сделал, – она осталась неоконченной. Он писал ее в ссылке. Но вот ему попадается толстый конверт с его стихами. Он просматривает их…
Когда пришло освобождение, Алекос напечатал свои стихи в одном из литературных журналов, и все заговорили о его таланте. После бесплодных занятий в высшем экономическом училище и работы журналиста, к которой у него с некоторого времени пропал интерес, он наконец окончательно выбрал себе путь, с увлечением занявшись сочинительством.
В ссылке Алекос много трудился, но мало чего достиг. Он не соглашался с мнениями других людей о его стихах, их суждения обижали его. Обижали холодные, безразличные лица друзей, которых он приглашал к себе в палатку, чтобы прочитать им свои творения. Обижали трафаретные хвалебные отзывы. В этих неудачах виновато было его честолюбие. Алекос стремился поразить всех и, выбирая животрепещущие темы, недоумевал, почему ему это не удавалось. Ведь литераторы, с чьим мнением он считался, признавали его талант. Иными словами, с ним произошло то, что случается с большинством молодых людей после триумфального выступления на поприще искусства. Они уповают па свой талант, не подозревая, что истинный художник, помимо таланта, должен обладать огромным терпением, упорством и чудовищной трудоспособностью.
Вернувшись из ссылки, Алекос еще некоторое время продолжал свои литературные опыты. Но то ли из-за скучной возни с бухгалтерскими книгами па антресолях треста автомобильных шин, то ли из-за материальных затруднений (приходилось постоянно одалживать у соседей деньги), то ли из-за разочарования в искусстве, в котором он видел лишь путь к легкой славе, его пыл угас. По вечерам, вместо того чтобы читать, он все чаще решал кроссворды. На сиену прежнему энтузиазму пришло безразличие. Образ жизни и привычки Алекоса менялись так медленно и незаметно, что в душе он продолжал верить, будто не порвал связи с литературой. Так же постепенно отходил он и от революционной борьбы. Он утешал себя тем, что «сочинения» ждут его на нижней полке этажерки и, как только ему вздумается, он с головой уйдет в работу и поразит всех, кто считает, что он выдохся.
Половина четвертого. Он уже не листает свои труды. Он думает о Стефаносе: ведь тот его, конечно, спросит, что им сделано за эти годы. А правда, почему он все забросил?
Из комнаты в комнату снует Анна в рваном халате, из которого она никогда не вылезает. Она не вступает с ним в разговор и собирается чинить рубашонку Петракиса.
