Зная, что ложь — лучшее из дешевых утешений, я сказал, что теперь, со мной, ей нечего бояться, и крепко обнял за плечи, пока мы ехали в такси сначала по тенистой узкой улице с односторонним движением, потом мимо вокзала, а дальше проезд был закрыт, и постовой с жезлом заворачивал все машины, и мы развернулись и поехали по нижней дороге, вдоль путей, сначала под одним мостом, потом под другим, и у меня занемела рука…
Припомнив, что кроме алкоголя стресс снимает шоколад и горячая ванна, я достал для нее плитку темного горького с миндалем и открыл воду в ванной, вскипятил чай и вылил в него остатки конька.
Когда она выходила, мокрая, завернувшись в мое, не слишком большое, полотенце, я увидел еще несколько синяков на плече и… не успел отвести глаза, смутившись сердцем от этого зрелища. Она опустила полотенце и, сдерживая смех, говорит: «Здорово, да? Смотри, я как панночка». Что за прелестные существа! Даже кровоподтеки способны преобразить в татуаж. «Ты, молодец, — говорю, — легкий характер…» Я набросал ей подушек на диван, дал пульт от телевизора и поехал на урок.
Эти синяки пробудили во мне чувственную нежность, и на обратном пути я купил ей фруктов и пару бессмысленных дамских журналов. Только вспоминал не панночку, а голодную полячку из «Тараса Бульбы», в которую я был влюблен в семь лет. Подумал, что, может быть, вечером стоит сводить ее в кафе.
Когда вошел, в квартире было пусто, свет из окна падал на разобранную постель, в которой блестела смятая шоколадная обертка. Прочел записку «Поехала к подруге, позвоню вечером». Вымыл фрукты. Выдернул телефон из розетки и лег спать.
На закате вышел пройтись.
Шел, представляя себе этого Эдика то как грубое, в вонючих носках, животное, то как жертву, доведенную уже до края.
Я знаю.
Самая обыкновенная женщина может сделать с человеком примерно то же, что взвод оккупантов с обыкновенной женщиной.
На площади — не знаю уж, по какому поводу — бурлило ничтожное веселье. Натужная жизнерадостность выкриков ведущей, перебивки рекламы, басы электрогитары — местные музыканты настраивались потрясти публику децибелами. И никому не пришло в голову посмотреть наверх. Это было жутко. Гигантская, вздыбленная, как апокалиптический конь, свинцовая туча уже прищуривала солнечный свет, влив в него красноты… Так великан–людоед, ухмыляясь, склоняется над кукольной деревенькой.
И ощущение ничтожности мигом истаяло в моей голове, сменившись сочувственной тоской родства на фоне обреченности. Но я знал, что это только репетиция. Поэтому стоял, любуясь.
Страшный суд — главное достижение христианской эсхатологии. Его перспективой оправдана и искуплена самая пустая и ничтожная жизнь. Вроде вот этой, моей.
Я уже повернулся и медленно удалялся от площади, когда тяжелую пульсацию музыки стократно перекрыл треск первого раздирающего небо раската. И я улыбнулся, принимая сторону природы, как улыбаются, заслышав канонаду «своих».
Народ сбежался с трамвайной остановки под навес магазина, белые градины лупили по асфальту как витаминное драже, а я свернул в сквер, укрылся под деревьями. Я помнил это место с детства. Сколько раз я играл в тени этого памятника, дожидаясь, пока у отца закончатся занятия, и слушая скерцо, сонаты и прелюдии из распахнутых напротив окон. «Дитя гармонии», я был убежден, что она нерушима, может быть, благодаря соседству каменного человека с твердым кулаком. Он все защитит и, даже сожженный в топке паровоза, снопом искр, как некий Данко, осветит людям путь, а потом восстанет, как Феникс из пепла. И выйдет на поклон, совсем как в том спектакле, где моя мама играла его жену, Ольгу Лазо. А папа делал чтецкий моноспектакль про него под названием «Вот за эту русскую землю». И я слушал, замирая, как этот герой ходил по льду на Русский остров, один, безоружный, в школу прапорщиков–белогвардейцев, и сказал перед ними такую речь, что они в ту же ночь перестали быть белогвардейцами и стали хорошими. В общем, этот парень, этот Лазо, был у нас вроде семейного Прометея. И когда я потом узнал, что в топке он не горел, к прапорщикам не ходил, а партизанским движением руководил так, что в пору было давать ему внеочередное звание и крест, но от добровольческой армии… Ну, нет, я не был разочарован, просто усмехнулся. Пожалуй, я стал относиться к нему лучше. Нормальный человек. И, в общем–то, мученик–неудачник.
Резкий белый фонарь вспыхнул в мокрой листве за спиной монумента, и тень его рванулась вперед, ко мне. Не Петр, не командор, даже не Эдик, а невольный Самозванец с чужого постамента гнался за мной по мокрому зернистому асфальту, разжав каменный кулак.
«Оставим это, Сережа, к чему… эти романтические эффекты. Заходи ко мне попросту. Ты ведь знаешь меня с детства, а сейчас я уже на десять лет тебя старше, я расскажу тебе немного… Хочешь, съездим вместе в Уссурийск, посмотрим на паровоз фирмы «Бэлдвин», в котором ты, по преданию, принял смерть. Правда, эту модель фирма стала выпускать только через десять лет после твоей героической гибели, забавно, правда? А ты расскажешь мне, каково быть легендарным героем, богом из отходящего в прошлое пантеона… Мой папа воспел тебя на бесчисленных шефских концертах. И ты ведь не станешь тащить меня… Да и куда бы ты мог меня тащить? К своим дружкам в кремлевскую стену? Да, это, пожалуй, было бы страшно. Но у тебя ведь даже нет тамошней прописки…»
А вот еще один милый номер из нашего золотого фонда. Под тридцать лет, разведена. Говорит, что работает в милиции. Приятный грудной тембр, статная, в форме, должно быть, просто неотразима. Спрашиваю: «Что вы делаете в милиции, ловите бандитов?» «Ой! Ну что вы… я там временно». Давно заметил, у нас большинство людей на своей работе временно или случайно. Знания никакие, но очаровательная раскованность. Читаем текст на первых страницах двухтомного учебника Н. Бонк и Н. Лукьяновой.
В русском переводе это звучит так: «Моя фамилия Петров.
Я живу в центре Москвы.
Я работаю в министерстве внешней торговли.
Я инженер.
Я изучаю английский язык.
Многие инженеры в нашем министерстве изучают английский язык.
Уроки английского у нас по утрам».
Инженер, но не знает английского… И это не исключение, их там — инженеров — много, что несколько странно для министерства внешней торговли, не тот профиль, вроде бы… И никто (!) не знает английского. Да еще по утрам, вместо того, чтобы работать, они садятся за учебники. В общем, текст явно составлен с дальним прицелом — отправить в психушку как минимум пару–тройку аналитиков из ЦРУ.
Она читает: «Мэни ингинирс ин ауа министри…»
Я поправляю: «Инджини–ирз…»
Она начинает сначала: «Мэни ингинирс… тьфу, бля!.. инджини–ирз…»
Мне кажется, что я ослышался, и мы читаем дальше.
Она: «Мэни инджини–ирз ин ауа министри лёрн форен ла… лэн-г…»
Я: «Лэнгвиджиз.»
Она, весело сокрушаясь: «Как все запущено!»
«Да, трудное слово, — соглашаюсь я, — но ничего, сейчас получится».
Она, собравшись: «Мэни ингинир… бля! Инджини–ирз… лёрн форин лан–гу–а-ге ёбт… нет, лэн–гви–джи-з!» И, наконец, прочувствованно и светло, на выдохе срывается: «Пиздец!»
И она права, потому что это в самом деле именно то, что я чувствую.
Петров, послушный воле составителей гомункул, игрушка их пуританского воображения, уже давно представляется мне юмористическим персонажем. Героем комикса. Иногда на этих текстах я не могу сдержаться, хохочу, и ученики смотрят на меня вопросительно, не понимая, что так забавляет их странного учителя. Но, очевидно, списывают эти приступы на счет общей придурковатости образованных людей.
У товарища Петрова, он так и заявлен в тексте (comrade Petrov), есть жена, которая работает в том же министерстве. Вообще, Внешторг был блатным местом при товарищах. Но она уже знает английский, достигла успехов в немецком и собирается выучить французский. С работы они идут домой вместе. А дома по вечерам бесполые Петровы делают домашнее задание и повторяют грамматические правила. Иногда после работы Петров задерживается (его можно понять). Занимается английским дополнительно, утверждают авторы, но я‑то знаю, это только предлог. От текста к тексту мое напряжение росло. Я знал, что тут неспроста все так обманчиво мирно. Жена–полиглот, понятное дело, пилит нашего Петрова. Но вот однажды к Петрову приехал друг Борис from Leningrad[21]. Что будет? — гадал я, прикрыв ладонью страницу и устремившись взором в даль. Борис отобьет у Петрова жену? Они устроят оргию втроем? Борис окажется тайным любовником Петрова? Сердце мое билось от предчувствий.
И что же? Они сходили в парк, сыграли в шахматы после обеда. Потом сходили в кино, где фильм был interesting and not very long[22]. По возвращении домой Борис написал два письма друзьям и прочитал их чете Петровых. Конец.
