Из кусочка проволоки, отковывая ее осторожно на старом лемехе, изготовил пинцет. Извлек бабочку, легонько сдув с нее пыль. Ольга следила за движением бабочки у его губ, удивляясь нежности его прикосновений, словно он ее оживлял, возвращал ей дыхание.
— Она перенесла морозы, зимуя в избе. И жару. Она хрупкая, как фреска… Наверно, тронуть ее — и осыплется… Благословясь начнем реставрацию…
Он внес в дом кофейник с кудрявой, бьющей из носика струей пара. Установил на плите, подложив под донце тлеющие угли. Ухватил пинцетом хрупкое тельце бабочки. Внес в пар.
Горячая влага ударила в лопасти, колыхнула. Крылья дрогнули и чуть растворились. В разъятые створки глянула свеже-алая, бархатно-черная тьма. И Ковригину стало горячо и тревожно от этих глубоких, скрытых расцветок. Он держал бабочку в струе пара, поворачивая лепестки. И она вращалась, словно маленькая турбина. Ее энергия сквозь пинцет проникала в руку.
— Теперь она стала пластичной. Хитиновые сочленения утратили хрупкость. Раскрою ее и расправлю… Прямо над нашей головой, над кроватью…
Действуя пинцетом, он вонзил проволоку в проем крыльев, мимо алых углей, проколов слабо хрустнувший панцирь. Боясь дышать, перенес бабочку через пространство избы к источенным жуками венцам. Пинцетом раскрыл, словно крохотную книгу. Ее страницы распластались по дереву. И он соединил древесную твердь и крыло. Распинал бабочку, и она экранами крыльев посылала в него лучи. И он их ловил зрачками, губами.
— Посмотри, — сказал он, подзывая Ольгу. — Какая в этих пластинах огромная сила! Чувствуешь? В их бестелесности страшная тяжесть. Гора металла, расплющенная до фольги. Миллионы тонн земного вещества, утонченные до микрона ударами звезд… Присмотрись, присмотрись… В ней чудятся переливы зорь и ночей. Резьба исчезнувших трав. Оттиск прошедшей на грани творения жизни… Это план и рисунок земли, только в миллион раз уменьшенный. Вот, смотри, рельефы гор, оранжевых песков, ледяные полярные шапки… Смотри, вот здесь мы встретились, где земля красна от окалины и степь вся выжжена, заржавела… А вот жилка Оби, по которой плывут теплоходы, с чуть видными перемычками стальных мостов под Новосибирском и под Сургутом… А вот здесь — наша изба с капелькой огня в печи… А вот наш путь к северу, к черноте нефтеносных пластов, в копоть ГРЭС, буровых… Ты видишь, какая подробная карта?
Булавкой, словно крошечной указкой, он трогал ее зубцы и узоры. И Ольге чудилась в бабочке сетка меридианов, названия земель, вспыхивающие под тончайшим острием.
— Расскажи о своих путешествиях, — Ольга не спускала глаз с бабочки, чувствуя кружение, вовлеченная во вращение земли. — Где ты бывал… Проведи и меня за собой…
— Здесь написаны, уж не знаю кем, все мои прошлые маршруты. А если вглядеться пристальней, то и будущие. Все концы и начала. Вот от этого и станет не по себе…
— Хочу туда, в ее крылья…
Она коснулась булавкой резного отростка на нижнем крыле:
— Что было с тобой вот здесь?
Бабочка — маленький слайд, вставленный в окуляр аппарата. И на нем — пенная соль океана. Потухший курильский вулкан в черно-кудрявых деревьях. Самолет уносит на крыльях туманные, жужжащие солнца. Он, Ковригин ступает по штампованному, нагретому железу покинутого аэродрома. Сквозь ржавые круги и квадраты — зеленые перья бамбука, слюдяное скольжение змеи, запахи неведомых трав. И среди расколотых фюзеляжей, в белых лепестках алюминия, два бычка, одурев от страсти, бьются, бодаются в солнечной слюне и поту, и Япония через океан раскрыла над ними снежные зонтики гор, и ветер с Хоккайдо шевелит верхушками бамбуков.
Это было так остро и радостно, до пряных дурманов травы. Вернулось к нему, пройдя по огромным кругам. И он был благодарен ей за это возвращение вспять.
— А тут? Что ты видел вот тут?..
И в ответ Амур тяжело колыхнул белоснежный корабль. Он, Ковригин, ежась, в пузырящейся рубахе, пробегает по палубе в стекло и никель рубки. Синий взгляд капитана. Вечерние, перламутровые струи воды, омывающие отмель протоки. Выпаханный, занесенный песком старый японский дот. И далекая китайская джонка, перепончато-розовая, невесомая, парящая над своим отражением. И такое чувство небес и огромной порубежной реки, своего бытия, сносимого вдоль кромки границ.
Это вернулось, оглянувшись его собственным, нестарым лицом. И была необъяснимая связь между ним, настоящим, и бабочкой, и касаниями Ольги. Они были вписаны в треугольник, составляли единство, смысл которого от него ускользал.
— Ну, а здесь, где краснеет пустыня?..
Она чувствовала свою власть над ним, посылая его через столько лет обратно, возвращая ему его молодость, проводя по былым дорогам. И хотела, чтоб он на них не споткнулся, чтобы власть ее была доброй. Чтобы там, в его прошлом, было ему хорошо.
— Вот сюда, где краснеют пески…
Она видела его на ленивой воде канала, и баржа, груженная гравием, проходит в раскаленных песках. Круглятся пыльные юрты. Ревут верблюды, качая зобами, громыхая на них колокольцами. И женщина в красных одеждах откинула в юрте полог. Встретилась с ним узким счастливым взглядом, и он ей кивнул в ответ.
Ольга следила за их мимолетной, разноязыкой встречей через пространство воды, радуясь ей. Видела: рад и он, лицо его молодеет.
Теперь, касаясь белых бусин на крыльях, она проводила его над провалами армянских ущелий, погружая в синеву облаков. Блеск стального водопровода, переброшенного через спину горы. Он застыл, окунувшись по пояс в цветущую вишню, окруженный лепестками и пчелами. У него под ногой резная плита надгробья. И напротив, сквозь вишню, Арарат, удаленный в небо, весь слезится, прозрачно-стеклянный, охваченный чистейшим огнем.
Проделав путь по горам, вернулся в обсерваторию к ночи. Поднялся усталый на башню. Ствол телескопа одноглазо двинулся к звездам. Зрачок. Преломление линз. Голубые спирали галактик. И в гигантском звездном сачке трепещет и бьется бабочка…
Ковригин очнулся. Изба. Падение дождя в темноте. Ольгины руки у него на глазах.
— Нет, Леша, ничего ты не виноват, а просто и сказать тебе не умею, не так мы с тобой живем… Что-то во мне все горело, горело и кончилось. И на донышке не осталось. Не держи меня, все равно уеду…
Колотило водой по стеклам. Лампочка светила вполнакала. Мокрая роба мужа, явившегося с корчевки, висела на гвозде, перепачканная мазутом. Сапоги в рыжих мазках глины стояли у порога на листе газеты.
Полина вытирала полотенцем треснувшую тарелку, чувствуя облегчение от сказанного. Глядела в небритое, угрюмое лицо, в тенях и усталости похожее на вывороченный ком земли.
Он видел ее всю, от босых, упрятанных в галоши ног до мелко завитых волос. Пугался и ненавидел ее за эти слова, приготовленные к тяжелому его возвращению. Хотел, чтоб упала и разбилась из ее рук тарелка. Не знал, чем обидеть больнее.
— Поезжай, крутани хвостом! Свеженького захотелось? Люди мы черные, по пуп в грязи… А ты се чистенького отыщи! С им интересней! Ты на курорт поезжай, там их много! Отыщешь!.. Только сперва сама отмойся. А то сама на чушку похожа. Это мы тут не замечаем, глаза залепило. Для нас и такая сойдет. А те носом вертеть станут. Отмойся, отмойся!..
Она слышала его клокочущий голос, лютые слова, старалась вспомнить его таким, каким перед ней появлялся, меняя лицо, все ближе и ближе к этому, темному, с красными белками, с вывороченными бранью губами.
— Да куда ты одна подашься? Че ты можешь одна? — скалился он. — Кто тя станет кормить-то, за какую красу? Я тя поил, одевал, горбил на тебя, а ты мне вон что за мой-то кусок! Чего ты умеешь? Посуду грязную мыть? Цифирьки в тетрадку ставить? Да если б я главного инженера не уломал, он бы тебя учетчицей сделал, как же!.. Ты ж неумеха, раззява!..
Она видела другое лицо, успокоенное, чуть румяное, под высоким пыльно-серебряным пологом с пупочками увядшей травы и бледным пятнистым солнцем. Приподнявшись над ним, уснувшим, боясь разбудить, целовала воздух над его губами и веками, над белым прохладным лбом. И кто-то, звякнув кольцом, прошел через сени.
— Мы вам цену знаем, не держим! Сгиньте отсюда… Одни в болотах тонут, жилы железом рвут, а другие на тепленьком песочке полеживают!.. Я бы тебя с собой на войну не взял, — продала бы… Таких, как ты, к стенке ставили… Витька Морозов бабу свою хорошо учит! Синенькие рублевики под глаза наставит, глядишь, успокоилась, носит… Чуть сошли, снова… Такой подход, понимаете!..
Он целил в ее глаза, будто замахивался. А она в прозрении видела его под больничной матовой лампой после катастрофы на тракторе, с черными от боли, ищущими ее повсюду глазищами. Находил, и вся она отражалась в его страдании. Шептала ему и гулила, убаюкивала, брала на себя его боль. И он затихал, благодарно держа ее руку…
