— Скажите, пожалуйста, — робко тряся кистью левой руки, совершил попытку задать вопрос Артем Орешников, — раствор для кладки…
— Что раствор для кладки?
— Как осуществляется подача раствора для кладки? — улыбаясь правой половинкой рта, интересовался школьник.
Ситуация, действительно, тупиковая. Разумеется, учитель мог и даже хотел выдать идею о саморасстилающемся растворе либо каким-то образом вовсе обойтись без раствора, но все это выглядело неубедительно. Готов грыз ногти и, не моргая, смотрел на Артема.
— А ты, очкарик, сам подумай, да?
Рудольф Вениаминович, скрестив руки на груди, встал у окна. После нескольких минут неподвижной позы и медитативного состояния разума он подвел окончательный и неутешительный итог:
— Мой IQ двести восемьдесят. Ваш, за некоторым исключением, в четыре раза меньше. Некоторые исключения — это те, у кого IQ ниже моего в пять раз. Урок окончен.
При местной газете существовало литературное объединение. Литературное сборище провинциального городка представляет собой жалко-убогое зрелище, но только лишь глядя с высоты столичных рифмоплетов и графоманов.
Раз в неделю по вечерам собиралась дюжина поэтов во главе с главным редактором газеты, по совместительству ведущим литературную рубрику и никогда не забывающим публиковать собственные стихи.
Как уже было сказано, собирались они: читали по очереди, высказывали мнения, ругались, обижались, смеялись, курили. Иногда несколько мужчин оставались после литкружка для непродолжительного распития бутылки водки под предводительством всё того же главного редактора газеты.
Думается, мало до кого не дошло, что среди членов сего элитарного клуба был и наш главный герой… иначе бы этой главы никто и никогда не увидел.
В пятницу состоялось собрание. Председатель стандартно поприветствовал присутствующих, произнес невнятную речь и попросил поэтессу-пенсионерку начать чтение «бессмертных» произведений. Бабулька быстро прочитала три стихотворения.
Смысл первого передать очень сложно, уж чересчур нашпиговано было оно разного рода метафорами. Второе про осень: падающую желтую листву и лужи, в коих листва прекращает свое падение. Третье — своего рода повествование о нелегкой жизни людей, эту жизнь, собственно говоря, почти проживших; повествование сверкало радужными словосочетаниями: «гидра империализма», «фашистский режим» и т. д.
Готов сидел в углу, положив ногу на ногу, и протирал очки носовым платком. Выступали ещё поэты с мало чем отличающимися друг от друга стихами с тематикой в диапазоне от творчества А. Ахматовой до О. Мандельштама. Разумеется, каждый считал себя лучшим. Самые амбициозные вообще не слушали никого, кроме себя. Учитель же выслушал всех внимательно и рассмеялся:
— Бездарно, прости Господи.
— Вы уже сто лет ничего не писали, а говорите такие чудовищные вещи, — возмутилась поэтесса с прической а-ля Мирей Матье.
— Всё? Кончился понос? Это я-то не писал? Да если бы Вы, милочка, знали, сколько я написал за эти сто лет, Вы бы тут со стула грохнулись. А цветаевщина Ваша никому на хрен не нужна.
— Не Вам судить о моей поэзии.
— Понимаете, как Вас там?.. забыл уже… ну, не важно, поэзия и бред сивой кобылы — это разные вещи.
— Хорошо! — взвизгнула поэтесса. Улыбаясь, она вертела головой в разные стороны и ловила взгляды присутствующих в надежде подобрать себе команду единомышленников. — Прочите нам что-нибудь из своего, из последнего.
Учитель встал, прокашлялся, показал язык, свернув трубочкой, женщине похожей на Мирей Матье и, переигрывая настолько, насколько не удавалось переиграть ни одному актеру мексиканских сериалов, стал читать:
Хрустальное дерьмо моей души,
Я с жалостью смотрю на этот мир,
И если вдруг случится, я забздю,
И жопа, и любовь, и смерть.
Закончив чтение изогнутым в три погибели, Готов заликовал:
— А! Каково? Ну что, съели, да? Вот это поэзия, а не ваше: «листья, на ветру качаясь»…
В дискуссию вступил председатель литературного кафе:
— Вы полагаете, это не бред? В чем отличие Ваших стихов, язык не поворачивается назвать их стихами, от бреда? Какая разница?
— Какая разница? Один совокупляется, другой утрированно имитирует мимику оппонента. Если Вам не нравится то, что я делаю, по какой причине, скажите, пожалуйста, вы меня тут держите?! — буйствовал Готов.
— Вас никто не держит, можете одеваться и идти домой.
— А вы тут водку жрать будете? Да? Когда закончите хренатенью заниматься?
Собрание возмущалось и негодовало, а Готов, красный от злости, вопил вовсю:
— Я заслуженный учитель России! Мне Боря Ельцин руку жал! Вы можете понять? Мою руку жал пре-зи-дент! Кому, как не мне, знать, что плохо, а что хорошо?! Да если я уйду, вся ваша тусовка накроется женским половым органом! Да-да, пенсия, ты все правильно поняла!
Готов, надевая пальто, кричал все громче и громче. Литобъединение испуганно глядело на него.
— Я знаю, почему никто из вас прозу не пишет. Это понятно. Прозу писать надо, а стихи что…тяп-ляп, четыре строчки и страница заполнена. Ой, как хорошо, месяц словоблудием позанимались: глянь, а книжка-то готова; обосраться аж… ту-по-ры-лы-е! Всё, аля-улю! Пока!
Готов вышел, громко хлопнув дверью, но через секунду опять открыл её, чтобы хлопнуть сильнее.
На пороге класса появились две ученицы: Жданова и Питиримова.
— Здравствуйте, — сказали они.
— До свидания, — холодно ответил Готов.
Девушки замялись.
Трудно передать словами макияж юных особ. Только полотна художников-абстракционистов могут послужить сравнением.
— Нам можно пройти? — спросила Питиримова и надула большой пузырь из жвачки. Пузырь лопнул, ошметки жевательной резинки повисли на носу.
— Я же сказал — до свидания, — тяжело вздохнул Готов.
Жданова повиляла бедрами, построила Готову глазки и нежно, с придыханием сказала:
— Рудольф Вениаминович, что здесь такого, мы всего на пять минут опоздали.
Готов улыбнулся девушкам и подмигнул:
— Я вас знаю: ты Роза Люксембург, а ты Клара Цеткин. Несомненно, девочкам можно опоздать даже на десять минут. А ну, убирайтесь отсюда!!!
Жданова медленно закрыла глаза, так же медленно открыла и тихо проговорила:
Мы больше так не будем, простите нас, Рудольф Вениаминович… можете нас наказать.
В классе послышались редкие смешки. Жданова с Питиримовой нахально переминались с ноги на ногу.
Готов сел на стул и взглянул на ноги опоздавших.
— Когда я жил в Москве, — сказал он, — мы с друзьями частенько посещали ВДНХ, пиво там пили. И вот однажды совершенно случайно забрели на сельскохозяйственную выставку, где деревенские жители коров демонстрировали. Подошли к одному стенду и увидели: две девчонки корову пеструю представляют. Девки эти вылитые вы: на губах по килограмму помады, тени черные, как будто на глазах фингалы, щеки румяные-румяные. Про одежду вообще молчу. Не красота спасет мир, а барахолка мир погубит… И смотрим мы с друзьями, понять не можем: что за животные такие. Корова вот она стоит — черно-белая, а эти две кто? Не человек точно, определенно какая-то скотина… Сошлись с друзьями во мнении — чернобыльские мутанты.
— Че к чему? — поняла намек Питиримова.
— К тому, девочки, к тому. Будете в большом городе проездом: осторожно. Поймают, в зоопарк к обезьянам в клетку посадят. А то и в кунсткамеру отдадут.
Класс смеялся. Мужская часть выкрикивала:
— Обезьяны!
— Коросты!
— Капусты!
— Шлюхи!
Готов вскочил со стула и запротестовал:
— Ребята, это вы зря. Они не шлюхи. Они хуже! Пошли вон отсюда!!! Лохудры!
Выдворив девушек, Готов начал урок:
— Я один из немногих оставшихся. Пилигрим судьбы, шутка провидения. Кто, если не я, способен оставить потомкам память о моих странствиях и страданиях?
Учитель медленно провел ладонью по лицу.
— Когда-то нас было много — умерших, но воскресших. Бессмертных. Правило гласило: «Остаться должен только один». Я родился в 1564 году, в шотландской деревушке. Рос в семье кузнеца. Когда мне исполнилось 23 года, женился на прекрасной односельчанке, и прожили мы с ней счастливых 5 лет. Но однажды ночью эта дрянь пырнула меня, спящего, ножом в живот. Пописала, сучка. Позже я очнулся: рана затянулась на глазах, жены след простыл, настроение препаршивейшее. Лежу, лежу… е-мое! Я ж бессмертный, оказывается. Прошел год. Работаю в поле, и вдруг сильнейшее чувство беспокойства обуяло меня. Гляжу, в мареве появляется фигура мужика, с мечом в руке. Подходит он ко мне и говорит: «В живых останется только один». Я ему: «Тебе чё надо? Курить? Извини, не курю, спичками не балуюсь, денег мало, только на хлеб». Продолжаю картошку копать, а этот мудак как давай шашкой махать и, главное, все в голову норовит. Шибанул я ему пару раз лопатой по шеям, башка-то и отвалилась. Невесть откуда молнии появились. Током меня шваркнуло, 380, не меньше. Потом-то мне объяснили, что миссия моя идти через века и рубить головы всем бессмертным, а силу их себе забирать. Как только всех порублю, стану самым сильным на земле человеком и смогу принять руководство планетой. Вот такие пироги… а до сих пор где я только ни был, что только ни делал… Принимал участие во французской буржуазной революции; служил солдатом в наполеоновской армии; был лакеем у Александра Сергеевича Пушкина и секундантом у Лермонтова; нянчил Льва Толстого и, будучи на каторге, валил в Сибири лес. Анка чапаевская от меня без ума была. За это по фурмановскому доносу работал землекопом на строительстве Беломорканала. Да… вот, забыл, у Ленина в должности печника числился. Со стройки века сбежал в Европу (назад в Шотландию тянуло), а попал, будь оно неладно, в фашистскую Германию. В сорок первом солдатом Вермахта на Матушку Русь обратно пошел. Взяли в плен. Что не верблюд, доказать не получилось, и до осени 1953 года в Магадане… ой, мама не горюй. В застойные времена на родину в Шотландию меня никто не пускал, а с перестройки и до сих пор денег нет. Одно удивляет меня: за все эти годы я не встретил ни одного бессмертного. Тешу себя надеждой, вдруг поубивали они друг дружку… Не пора ли провозглашать себя императором всея Земли?
