О-о-ох!
Не успела я узнать в темноте его голос, как вспыхнули умопомрачительные огни рампы и осветили его.
О-о-ох!
Меньше мгновения понадобилось, чтобы ничто превратилось во всё, — хватило крохотного, но красивейшего и острого, как хрустальная булавка, отрезка времени.
О-о-ох!
Не знаю, какие ещё немыслимые эмоции охватили меня в этот важнейший и поистине воспламеняющий момент моей жизни, помню только, что я содрогнулась.
Оказалось, моё тело куда быстрее и впечатлительнее моей души.
И гораздо, гораздо сильнее неё.
И в самом деле, никакие другие чувства, даже самые сложные, умопомрачительные, ни сильнейший шок не воздействовали бы на меня так, как это содрогание всего тела, похожее на катаклизм.
Удар, потрясший меня изнутри, буквально сорвал со своих мест внутренние органы, столкнув их друг с другом. Подобно рыбам, выброшенным на воздух после взрыва какого-нибудь подводного устройства, они оказались парализованы, обездвижены и совершенно не на своих местах.
Несколько секунд я была мертва, полностью отключились все жизненные функции. От внезапного яркого света оборвалась подача внутренней энергии, как если бы погасли сразу все звёзды на небосводе.
Потом стиснутый где-то желудок получил от мозга команду спасаться и стал посылать импульсы. Сердце начало качать кровь, лёгкие двигаться, мозг дышать.
О-о-ох!
Свет на сцене.
В состоянии полнейшего мышечно-суставного паралича я увидела его.
Немолодой. Редкие гладкие волосы, блестящий в лучах прожекторов лоб, широкая грудь, открытая, как у Соломона. Чёрная тенниска, чёрные брюки, чёрные туфли, и всё блеклое.
Он сидел на стуле посреди сцены, положив руки на колени.
Все смотрели на него. Я больше всех.
— Этот человек — Марио.
Если бы под Новый год я высказала желание увидеть его, вряд ли оно могло бы осуществиться великолепнее.
Для большей уверенности я перечитала программку спектакля, которую нашла в кресле первого ряда — о местах в нём позаботилась бабушка.
«Марио Финелли, родился в Ачилии в 1940 году, занимался у известного педагога Пьетро Руббертелли…»
Нет, не было никаких сомнений.
«Этот человек — Марио», — подумала я с такой силой, что мою мысль просто чудом не услышали бабушка и Мария, сидевшие рядом.
Эхо этого утверждения отозвалось во мне, заставив всё внутри вибрировать и судорожно сжиматься.
Я стиснула колени, желая удержать дрожь в ногах, и сунула между ними руки, чтобы и они не дрожали.
— Ты что, не могла сходить в туалет перед тем, как выйти из дома? — спросила Мария, объяснив, как всегда, мою реакцию исключительно биологической причиной. Потом вынула у меня из рук программку, снова обратила внимание на сцену и принялась обмахиваться листком, за которым скрывалась моя любовь.
В тот далёкий день после моей неудавшейся попытки упасть в обморок я поклялась ненавидеть его всю оставшуюся жизнь, но, очевидно, это нисколько не помешало мне любить его ещё больше.
— Этот человек — Марио, — настойчиво повторяла я про себя.
Всё упрямее и упрямее. Не знаю уж, сколько ещё я повторяла эти слова.
Всякий раз, когда думала о нём.
И до самого конца спектакля мне больше ничего не приходило в голову.
Глухой стук каблуков по дереву обрушился с галёрки, пронёсся по ложам, ворвался в партер.
Взорвался неимоверный грохот.
— Браво!
Марио поднялся.
Вспотевший, тенниска прилипла к груди, оставив открытым пояс.
Он протянул руки к публике, склонил голову, слегка поклонился. Потом медленно отступил назад и покинул сцену.
Гром в зале не прекращался.
Марио вышел на сцену и повторил свой поклон. Трижды. Налево, в центр зала и направо, где увидел мою бабушку. Он жестом указал публике на её присутствие в зале и принялся аплодировать ей. Бабушка улыбнулась, ей было не привыкать к таким приветствиям, поднялась и в свою очередь ответила наклоном головы ему, а потом и публике за нашими спинами.
Марио с ещё большей горячностью зааплодировал в нашу сторону, потом отступил к самому заднику, быстро повернулся и выбежал со сцены.
Он возвращался к публике ещё четыре раза. Потом зрители аплодировали пустой сцене, освещённому в центре стулу и полу с пятнами пота.
Так и закрылся занавес.
Пока публика вокруг меня возвращалась к реальности, вспоминая о своих пальто и шубах, шляпах и сумочках, я смотрела, словно загипнотизированная, как постепенно замирает бархатный занавес.
Наконец услышала Марию, которая, должно быть, уже давно звала меня:
— О господи, Леда! Ты что, оглохла?
Всё ещё плохо соображая, я повернулась на её голос.
— Слава богу! — вздохнула она с облегчением. — Можно узнать, о чём ты думаешь?
И хотя вопрос звучал более как риторический и не требовал непременного ответа, я серьёзно задумалась над ним, а потом вполне искренне ответила:
— Ни о чём.
Мария поднялась.
— Невозможно ни о чём не думать, — заявила она, расправляя накрахмаленную юбку. — Всегда о чём-нибудь думаешь.
Может быть.
Но если Мария права, то я совершила чудо.
Потому что именно так оно и происходило уже бог знает сколько времени — я ни о чём не думала.
Пребывая в полнейшем отсутствии мыслей, я дошла до поистине фантастического экстаза.
Я оказалась в некоем измерении, где воображение захватывает тебя своим благоуханием и не влечёт за собой персонажей и приключения.
В чистом виде воображение.
То, которое ничего не рассказывает и ничего не изобретает, которое никуда не уводит тебя.
Метафизическое воображение.
Звучание прозрачного и лёгкого воздуха, жасминный ветерок.
Для меня, всегда использовавшей воображение в его самой яркой, шумной и звонкой форме, извлекавшей из веточки черники микроскопических перламутровых единорогов в перьях грифона, произошедшее со мной оказалось поистине чудесным.
Иногда думаю, что, если бы Мария не докричалась до меня, я и поныне пребывала бы там.
Но как сказала бы она сама, будь у неё колёса, она превратилась бы в тележку, и потому я не задержалась там больше ни на минуту.
Прошло даже слишком много времени.
Единственная мысль, которую я смогла сформулировать за прошедшие два часа, драматически изменила время глагола.
— Этот человек был Марио.
Я вскочила.
Рот распахнут, ноздри расширены, глаза вытаращены. Кислород хлынул со всех сторон в мозг, который тем временем пришёл, слава богу, в себя.
У меня не было никакого плана. Я совершенно не представляла, что стану делать дальше.
Не зная, как быть, но понимая только, что не в силах ждать больше ни секунды, я, не слишком раздумывая, сделала то единственное, что, благодаря Ватту, доброй душе, умела делать очень хорошо.
Я понеслась со всех ног.
Пулей.
Мария заорала своё: «Да куда же ты?», — но я уже была на середине центрального коридора.
— Посмотреть, свила ли малиновка гнездо, — крикнула я ей в ответ, оставив позади бабушку, которая, нисколько не смущаясь, раздавала автографы.
Я с разбегу влетела в рубиновые шторы, которые выпустили меня в фойе, и после немыслимого бега с препятствиями среди публики выскочила на улицу. Свернула за угол театра в переулок со старой парковкой, к выходу для артистов, которые в отличие от моей бабушки не умели повелевать толпой, после спектакля не снимали грим и не задерживались в гримёрной надолго, а ровно настолько, сколько нужно, чтобы взять рюкзак и уйти.
Я помчалась так стремительно, что все вопросы, на какие должна была ответить прежде, чем пуститься бежать, промелькнули мимо, словно фонари за окном поезда. И когда где-то у меня за спиной исчез последний, во мне вдруг возник, подобно белоснежному весеннему цветку сакуры, и зазвучал трепещущий от любви голос маленькой гейши.
Сколь прекрасен этот миг,
Превыше всех мечтаний.
Король это, мнится мне…
Когда я оказалась на старой парковке, у пожарной лестницы громко лязгнула дверь служебного входа, и я остановилась как вкопанная.
Иголка соскочила с пластинки и упала рядом.
Меня мгновенно окутала тишина.
С парковки навстречу мне шёл Марио, слегка ссутулившийся, опустив голову, с рюкзаком на плече.
«Если он не поднимет голову и не увидит меня, пока сосчитаю до трёх, убегу», — подумала я прежде, чем успела запретить себе это.
А что я обманывала себя, убеждаться не пришлось, потому что не досчитала до трёх, как Марио поднял голову и посмотрел на меня.
Все фонари на старой парковке были испорчены. Только один в центре освещал большую круглую лужу.
Там мы встретились с Марио.
