Дядя Миша Левин
Сергеев стоял у прилавка модного гастрономического бутика и смотрел на голубцы.
Голубцы манили, как раньше девушки. Купить продукт он мог, но не знал, как его довести до употребления. Жена была на даче, он никогда не готовил – мама не пускала своих мужчин на кухню, не терпела их на своей заветной территории, только за накрытый стол можно было сесть. Жена тоже исповедовала эту философию, считала мужчину в фартуке и с руками в муке или с шумовкой, пробующего кипящий суп, просто педерастом.
Очень хотелось голубцов, и Сергеев решился, купил упаковку маленьких и хорошо завернутых в капусту параллелепипедов. Через капустный лист просвечивал розовый фарш. Он зажмурился от предполагаемого удовольствия и понес полуфабрикат домой.
Звонить жене и спрашивать, как тушить их, он не мог, она бы сразу вызвала карету из института Сербского или приехала бы и нарушила священную трапезу.
Он сразу вспомнил дядю Мишу, соседа по дому в далеком детстве. Дядя Миша дружил с папой, но дружбу потерял из-за варенья из райских яблочек.
До своего падения дядя Миша был борцом классического стиля и тренировал секцию в школе Сергеева. Коротконогий мужик с бычьей шеей, он ходил по школе в спортивных штанах и в майке, на шее висел свисток.
Годам к пятидесяти он перенес инфаркт и ушел из школы на инвалидность, сел дома и стал сходить с ума от безделья.
Его жена работала, и потихоньку он стал заниматься домашним хозяйством: сначала просто ходил в магазин, потом начал стирать, дальше – больше.
Когда он позвонил маме Сергеева, чтобы уточнить рецепт творожного торта, папа на неделю перестал с ним разговаривать – он презирал таких мужиков.
Потом дядя Миша начал мыть окна и стирать шторы, его жопа красовалась на подоконнике, и мужики во дворе показывали на него пальцем и крутили головами с вопросом, а не сошел ли он с ума.
Вечерами он торчал в окне в бабском переднике на голое тело, во рту виднелся единственный зуб, он поджидал папу, чтобы перекинуться словами о футболе, который оба любили.
В тот день дядя Миша варил в огромном медном тазу варенье из райских яблочек, которые все называли китайскими. Редкая дрянь и на вкус, и на вид, вспомнил Сергеев.
Папа шел через двор, дядя Миша торчал в окне, облизывая ложку, которой снимал пенку с бурлящего варенья.
Дядя Миша окликнул его и что-то спросил. Папа Сергеева, серьезный мужчина, начал излагать, и тут дядя Миша увидел, что варенье выкипает. Он сказал папе: «Подожди, я сделаю огонь поменьше» – и убежал на кухню. Папа был оскорблен: его друг, борец, стоит в бабском переднике, без зубов, которые он перестал надевать, и варит варенье.
Он вошел в дом и больше с дядей Мишей не разговаривал.
Сергееву участь дяди Миши не грозила – папа давно уже с ним не разговаривал, он лежал на кладбище, раздавленный гранитной плитой с цифрами начала и конца. С женой Сергеев тоже давно не разговаривал – они прожили достаточно, чтобы понимать друг друга без слов, все уже давно было сказано, а то, что хотелось сказать вслух, не произносят.
Он вспомнил, как мама это делала: почистил морковку и лук и поставил тушить свои голубчики.
Через пару часов на медленном огне они поспели.
Он взял чистую тарелку и выложил их, полил сметаной, достал бутылку водки и припасенное с вечера пиво и начал, обливаясь слюной.
За этот стол, накрытый своим руками, никаких денег не хватит. В одних трусах он восседал на своей кухне, где не было рядом смотрящих в рот официантов и людей за соседними столами. Пошло, как в песне: рюмочка за рюмочкой, кусочек за кусочком. Медленно, не торопясь он выпил за папу, за дядю Мишу и еще штук пять ни за кого, просто так, под голубцы, оказавшиеся замечательными.
Он наелся, как удав, и пошел спать, пьяный и умиротворенный.
Во сне он увидел лавочку в парке, где мирно сидели молодые папа и дядя Миша. У папы опять была шевелюра, которую он потерял молодым, а дядя Миша сиял белыми зубами. Они болтали и смеялись. Сергееву от этой картинки и во сне стало хорошо.
История о том, как человек проник в тело, а попал в душу
Однажды Сергеев встал утром с ощущением, что сегодня что-то случится. Он не знал, на каком регистре сыграет Божественная арфа, но что-то должно было произойти.
Человек он был трезвого ума, если не пил, в предсказания не верил, нумерологию презирал как мракобесие, мог себе позволить маленькую слабость, если на его пути попадалась черная кошка: всегда ждал, когда пройдет другой человек и унесет на своих ногах неприятности.
Сам он стучал только по дереву и зажмуривался, если хотел отогнать от себя и своих близких собственные страхи. Человек осторожный, он мог спокойно сесть в ржавую «копейку» ночью темной и поехать домой с человеком, который не знает не только правил дорожного движения, но и правил общежития с человекоподобными.
Как-то проносило его, отводила невидимая рука, лишнего не давала, но и своего не забирала.
День начался обычно, как всегда, возник вопрос – идти туда, не зная куда. Работа у него была непыльная: он писал для одного журнала колонку обо всем на свете. Обо всем – значит, ни о чем. Когда подходил срок сдачи материала, он садился за стол и начинал мониторить тонкие струны своей души. Если чесался глаз, он писал о том, что большое видится на расстоянии, если жопа, то тут возникали более глубокие аллюзии, он с детства помнил пословицу «Жопа не глаз, не проморгается».
Возраста он был еще дееспособного, любви не ждал, гадил по-тихому, без плана, похоть свою укрощал спонтанно, без Интернета и клубов, где товар – деньги – товар.
Когда-то три раза полюбив и два раза женившись, он понял: любовь – это болезнь. Он не любил болеть, терял сознание, когда ему в школе делали «пирке», простенькую процедуру, а позже с отвращением терпел уколы в свое белое тело. Если вдруг у него случалась температура 36,8, то он ложился лицом к стене и давал распоряжения о собственной кремации. Жена на первых порах пугалась, а потом перестала реагировать и показывала детям, кем не надо быть.
Так вот, в тот обычный день он пошел в магазин за сигаретами и больше не вернулся.
Он шел в магазин с почти закрытыми глазами, досыпал стоя – этому он научился в армии, где месяц простоял на тумбочке в наряде по роте. Он спал стоя и при этом отвечал на звонки, уворачивался от дембельских ударов в хилую грудь и даже читал любимые рассказы в уме, как на мониторе.
Он шел, спал и натолкнулся на девушку с коляской. Девушка была никакая, все в ней не могло понравиться Сергееву: невысокая, некрупная, не брюнетка, волосики непышные, как и грудь без номера. Все в ней отдельно не понравилось, а вместе сработал навигатор: остановись и послушай.
Сергеев встал, как вкопанный столб посреди дороги, и замер.
Она что-то плела ему про мужа, который избил ни за что, про свою маму, к которой она уйти не может, потому что у мамы появился мужчина, с которым та хочет построить любовь. Двадцатиминутный доклад, как у нее все плохо, ошеломил – он не знал, как ее утешить, не мог найти слова. Он знал, как человек грамотный, что бродят такие артистки и разводят лохов на жалость, а потом клофелин – и шубы нет, и из холодильника забирали все, включая соевый соус.
Он должен был по уму стряхнуть с себя весь этот вздор, дать сто рублей за артистизм и пойти дальше и быть умным. Но не в этот раз. Он решил и сделал непоправимое.
В куртке у него были ключи от квартиры товарища, куда он иногда захаживал на спонтанные встречи с проникновением в другое тело. Он собирался их сегодня вернуть обладателю однокомнатного бунгало, но не вернул, позвонил, сплел историю, что очень надо, и дал отбой.
Потом они долго покупали в магазине все, что нужно для жизни, и поехали в Лефортово, где была квартира с пыльными окнами без штор.
Пока они ехали, она успокоилась, ребенок тоже перестал плакать, утомленный соской и молоком. Сергеев был неестественно спокоен и делал все деловито и четко, не глядя на себя со стороны.
Выгрузили вещи и коляску, въехали и еще пару часов молча налаживали быт, что в условиях наличия света, воды и доброй воли и отсутствия дефицита товаров первой и второй необходимости оказалось несложно.
Выкупали ребенка, он заснул. Сергеев приготовил ужин с водкой, и они сели за стол. Он выпил, она тоже. В доме было тихо, в домашнем освещении она оказалась совсем не страшной, оцепенение страха прошло, ей стало казаться, что беда отступила, и она даже два раза посмеялась двум шуткам из «Нашей Раши», которые ей рассказал Сергеев. Потом он почему-то стал ей рассказывать, как в детстве, в пятом классе, не помог птичке, которая билась в окно. За неделю до того он сделал на уроке труда скворечник на «пять» – тот получился крепким и красивым. Но без птички это был просто ящик с дыркой, как в туалете у бабушки в Колчине, куда он боялся ходить – снизу дуло и пахло совсем невкусно.
Птичка прилетела с раненой лапкой и билась в окно, умоляя Сергеева открыть ей и спасти. Родителей дома не было, и он не открыл, испугался, что она будет летать и гадить. Не открыл, задернул штору, и птичка пропала. Что с ней стало, он так и не узнал. Тайно желал ей спастись, но помнил это долго. Ее раненая лапка долго царапала его и смущала.
