И ещё, совершенно некстати, вспомнился классический анекдот про поручика Ржевского.
Поручик Ржевский заходит в офицерское собрание и говорит: «Господа, до чего довели Россию! Давеча я шёл по улице, и ко мне подходит девочка, лет двенадцати, настоящий ангел с голубыми глазами, но оборванная и измождённая, и просит: дяденька, подайте кусочек хлебушка, а я всё что угодно для вас сделаю! И, представьте, господа, я ебал и плакал! Ебал и плакал!»
Как пошло и мерзко, подумал Семипятницкий. Но это тоже жалость. Жалость и любовь. Любовь по-русски.
Вот и стал Саат приноравливаться к каганскому житию. А в начале самом нужно было войти в гарем, так Великий Бек присоветовал. И было жён в гареме ровно семи по десять, каждая же была из другого племени, как Великая Хазария сплотила навеки семьдесят языков, семьдесят народов вывела на светлый путь, о том и в гимне хазарском поётся. Отбирали девушек гонцы каганские, по городам и сёлам, по лесам и кочевьям, сверяя с ориентировкой – народца, облагодетельствованного антропологическим типом. И самых ярких везли во дворец каганов. Подумал Саат по первоначальности, что будет каждую ночь входить в спальню одной жены. Но сел, костяшки жемчужные на счётах серебряных перекинул и понял: не получается! Эдак каждая принцесса благородная радость любовную будет четырежды только в году знать. Может, пятижды, если первая в очереди, да год високосный. Но мало того! Заскучают девицы. Стало быть, нужно плоть свою усмирить, возложить на алтарь государственный. Четырежды за ночь решил Саат жён менять.
Оно труд великий. Ночку-третью, конечно, бес тешится, грех нежится, плоть пирует. А опосля – глаза бы не видели ланит да бёдер, да очей с поволокой! А как снова духи цветочные или запах рыбий межножный, так и вовсе пиздец: блевать, да и только! Но дело то не блажения ради, а государственной пользы. О том сразу Саат узнал, по утру первому. Приволок он ноги войлочные до ложа своего злачёного в перинах лебяжьих, чаял поспать до заката солнечного. Ан тут не спросясь делегация – четверо писцов с досками вощёными, и сам Бек. Пришли и сели, каждый на седалище своё, загодя уготовленное. Писцы стила подняли, уши оттопырили, готовы чертать. А и рек Бек Великий:
– Расскажи, о каган, как был ты с жёнами своими, прежде имена их глася, народы и нумерацию. Да во всех деталях, подробностях!
Смутился Саат, но Великий Бек бодрит:
– То не тайна интимная, то служба державная, за кою девы княжьих родов на полном нашем довольствии.
И сказал тогда Саат, без утайки, как да сколько, в каких разворотах-позициях, и о стонов громкости, о кончаниях страстных и лежаниях хладных, бревнистых, и если у кого звращенье всякое – плетью ли просила хлестать, звала ли служек в глядатаи, на карачках ползать велела, испить мочи янтарной, а то и алкала оленя в своём роднике да по волосам гладила, дедушкой называла.
Гласит всё Саат, а писцы пишут, доски скребут, а Великий Бек думу думает, головушку рукой подпирая. После же Бек Великий сверит ещё раз по доскам писарским да зовёт воевод-министров наказы давать.
– Под нумером первым народец прыток больно, охолонить надо бы. Увезите от них хлебы да пиво, небось отощают да попокойнее будут. Нумер второй вельмо злой да властный. Введите войско граниченное, пущай пощипают грабежами малыми, мужей побивают, а дев снасилуют, но легонечко, чтобы большой беды не было економике и славе хазарской в земле забугорной. А нумер третий спит наяву, грезит. Скоморохов отправьте, велите на базарах шутить денно и нощно, громко в дудки пищать. Нехай просыпаются. Что же до четвертого нумера, оставьте им всё, как есть. Сдается, лучше того народцу не трогать – вони не оберешься по обе стороны от реки Итиль до самого Хазарского моря.
Уйдут писцы с Беком, валится спать новый каган в умилении: велика мудрость традиции! Где же инако народа характер узнать, как не отъебав во всё щели? А и выбрать на то деву сладкую, благородную. А знаючи, легко державность вершить, купность хранить в каганате людном, федеративном.
Ранним утром Максимус сидел у открытого окна чужой квартиры на проспекте Просвещения, с жадностью глотая свежий, ещё не отравленный выхлопными газами воздух. Майя лежала на диване, сбросив одеяло, беспорядочно раскидав по простыни руки, ноги, волосы и большие груди.
Максимус бросил на неё короткий взгляд и почувствовал, что он больше не чувствует ничего. Ни любви, ни страсти, ни даже жалости. Впрочем, толика жалости ещё оставалась, но и она была смешана с презрением, а не с любовью.
Что же, подумал Максимус, выходит, и любви никакой нет? Всё только таблетки?
Как же мы жили раньше, пока голландцы не придумали свой препарат?
Или эти таблетки как инсулин – присядь на них, и вот уже сердце не способно само вырабатывать эмоции, без допинга?
Или у нас всегда были таблетки, в той или другой упаковке?
Возможно, эта девушка красива, да. Скорее всего, она красива, даже очень. Но какая же это чужая, мёртвая красота! Красота её трупа. Ведь она будет так же красива, если умрёт, прямо сейчас. Может, даже ещё красивее – некоторая бледность будет ей к лицу.
Красота – это обещание счастья. Семипятницкий давно знал эту максиму и даже цитировал её в каком-то из своих рассказов. Но теперь он видел, как обещание обернулось ложью. Всё только иллюзия, и красота – это иллюзия счастья завтра, когда она станет твоей. А когда она становится твоей, то оборачивается пустотой. И ты понимаешь, что дело в другом: никогда она твоей не будет. Не может принадлежать. Нет, девушка может тебе принадлежать, – в социальном или физическом смысле, но не её красота. Потому что красота не принадлежит даже самой этой девушке. Ведь красота из другого мира, горнего. Там только и красота, и совершенство, и счастье.
На салфетке, покрывающей тумбочку у кровати, горкой лежали четыре использованных презерватива, наполненных спермой. Обольщение тел и всё возможное эстетическое совершенство, даже и произведений искусства в земной юдоли, от портрета Джоконды до стихов Игоря Северянина, от архитектуры Версаля до музыки Beatles представились Максимусу в виде таких использованных гондонов.
Майя сползла с подушки и захрапела тонко, со свистом. Максимус оделся и вышел из квартиры, захлопнув за собою дверь.
Выйдя из подъезда, он обнаружил себя среди обступивших со всех сторон одинаковых железобетонных скал, с вырубленными в них гнёздами типовых квартир. Каждый раз, оказываясь в северных районах города, Семипятницкий чувствовал себя если не на другой планете, то в незнакомом городе.
В циклопических громадах, заслоняющих небо, виднелся только один просвет: в него сочились струйки людей, вытекающие из парадных. Они были похожи на души в Судный День, то ли возносящиеся в Рай, то ли спускающиеся по кругам ада. Видимо, в той стороне было метро.
Максимус закурил сигарету и потёк вместе со всеми.
У Максимуса появилось новое увлечение. Днём он аккуратно выполнял свои обязанности на работе: проверял счета, ругался с брокерами и экспедиторами, упрашивал поставщиков продлить срок и увеличить лимит кредита, читал почту, писал письма, составлял контракты и отчёты для руководства. А после работы бродил по букинистическим магазинам или сидел дома в интернете, выискивая источники по истории Хазарского каганата. Скоро он мог считать себя в некотором роде специалистом в данном вопросе и даже задумал написать эссе на хазарскую тему.
С Майей не возникло никаких проблем. Похоже, девушка сама была искренне удивлена, как её угораздило переспать с м. с. з. из соседней конторы. Её социальный уровень и потребности, заданные тактико-техническими характеристиками и дизайном тела, были явно выше всего, что мог предложить Семипятницкий. Они ещё пообедали пару раз вместе: один раз в «тошниловке», другой раз в «Харбине», и поболтали на ничего не значащие темы, уже как друзья.
Потом Максимус видел, как её забирает с работы «порше кайенн» с трёхцветным правительственным пропуском за лобовым стеклом.
Но Максимуса это уже мало трогало. Его заботила Хазария. Он чувствовал, что тайна древней страны таит разгадку и его личной судьбы, и истории отечества, в ней ключи к решению многих геополитических и национальных проблем. Порой ему начинало казаться, что истина близка, но откровение путалось в ворохе противоречивых исторических сведений и толкований и всегда ускользало от понимания.
Обедал Максимус быстро. Спуститься на лифте на первый этаж бизнес-центра, сложить «блюда дня» на поднос, оплатить, сжевать, выкурить сигарету, снова подняться на лифте – всё вместе занимало не более получаса. Оставалось ещё полчаса времени, отпущенного на обед.
Семипятницкий считал себя вправе в это время не работать, а сёрфил по сети, начиная с информационных сайтов и постепенно уходя по ссылкам в форумах всё дальше и дальше, в самую эзотерическую жопу интернета.
