— Нет, спасибо… — Ксюшка допила чай и деловито потопала к раковине мыть чашку. — Я, теть Зин, с собой перчик возьму. Две штуки, да? Бабуля ужасно такой салат любит. А мне некогда сидеть, я и так уже у вас долго… Я бабуле обещала огурцы сегодня засолить. Так что пойду уже, пора. Спасибо, теть Зин… Пока, Леш…
Она порылась в корзине, полной крупных, ярких, мясистых стручков болгарского перца, выбрала пару штук, с удовольствием полюбовалась ими и, помахав на прощанье рукой, спокойно потопала из кухни. Мать шагнула за ней, провожая, на ходу буднично говоря что-то о банках, которые она потом вернет, и о какой-то скатерти, которую так и не удалось отстирать, и еще о каких-то глупостях… Алексей сидел, глядя им вслед, и ощущал себя брошенным. Даже тогда, когда он был уверен, что Ксюшка уехала в эту свою проклятую Америку делать эту свою проклятую карьеру, даже все эти тяжкие пять дней, когда он места себе не находил от тоски, — даже тогда он не чувствовал себя таким брошенным. Может быть, потому, что тогда, в последнюю их встречу, сам повернулся и ушел. А Ксюшка осталась. А сейчас она повернулась и ушла. Как ни в чем не бывало. Как будто не было этих пяти дней лихорадки и бессонницы… Впрочем, о чем это он? Для нее-то, конечно, не было ничего подобного. С какой стати? «Пока, Леш»… Будто каждый день видятся. Будто он уже так примелькался, что на него и внимания обращать не стоит…
Мать вернулась в кухню, загремела посудой, готовя для него что-то еще, спросила о чем-то, он не понял, она повторила, он опять не врубился… Мать подошла вплотную, приложила большую шершавую ладонь к его лбу, прислушалась к своим ощущениям, склонив голову набок и поджав губы, и задумчиво сказала:
— Температуры вроде нет…
Алексей встряхнулся, захлопал глазами и не менее задумчиво возразил:
— Температура у всех есть… Вопрос в том — какая температура. Вот в космосе, например, температура, близкая к нулю. Но, тем не менее, это тоже температура.
— Ты чего не появлялся-то, трепло? — спросила мать, потрепала его за волосы, вздохнула и отошла к плите. — Что, без Игореши совсем не продохнуть?
— Да ничего, справляемся потихоньку… — Алексей вел разговор на автопилоте, а сам думал совершенно о другом. — Потихоньку-полегоньку справляемся. Да… Верка руку нынче ошпарила. Пару дней, говорит, готовить не сможет. Так я к тебе за жратвой. Четыре мужика все-таки… Их одной сметаной не накормишь.
— Ошпарила? — Мать, кажется, удивилась, но никакого сочувствия в ее голосе Алексей не уловил. — Ну-ну. Чем же таким она себе руку ошпарила, интересно? Окрошкой, что ли? Она же, кроме окрошки, и не готовит ничего…
— Да ладно тебе, — заступился за Верку Алексей. — Нормально она готовит… А по такой жаре ничего лучше окрошки и быть не может. А руку она правда ошпарила, я сам видел. Красная вся и даже волдыри до локтя.
— Ладно, я тебе пару банок индюшатины дам, — решила мать. — Ее даже разогревать не обязательно, и так хороша. Салата с курятиной наверчу, только майонезом вы уж сами там заправлять будете. Еще кабачковой икры дам, фасоли со свининой и сотенку пельменей. Я пельменей вчера наделала и наморозила — страсть… Как знала, что надо будет. Еще пирогов дам. И грибов баночку… Алеш, ты меня слушаешь? Алеша, я с тобой говорю! Ты чего это на меня так уставился?
— Ма… — Алексей прокашлялся, подергал себя за волосы, порассматривал собственные руки и решился: — Ма, а когда Ксюшка уезжает?
— Куда? — преувеличенно удивилась мать.
— Ну… не знаю я. В Америку, например.
— Зачем? — Мать совсем уж театрально растопырила руки.
— Откуда я знаю? — рассердился Алексей. — Учиться, что ли… Она же собиралась?
— Кто тебе это сказал? — Мать распахнула глаза с выражением крайнего изумления и даже недоверия.
— Да все говорили! — взорвался Алексей. — Абсолютно все только об этом и говорили! Тогда, на новоселье!
— Ах, на новоселье… — Мать саркастически хмыкнула и задрала бровь. — Мне на новоселье тоже много чего говорили. Эта черненькая Ольга говорила, что ты очень умный и вообще… Мало ли чего люди по-пьянке болтают, всему верить…
— Так она что, не уедет, что ли? — растерянно спросил Алексей, чувствуя, как гулко бухнуло сердце.
— Кто? — по инерции саркастически начала мать, но глянула на него, вздохнула и сказала совсем другим тоном: — Нет, все-таки глупый ты у меня. Взял бы да сам у нее спросил. Боишься, что ли?
— Ага, — с готовностью согласился Алексей, вскакивая и хватая со стола ватрушку. — Боюсь. Я такой, я трусливый.
И кинулся из дому, на ходу запихивая ватрушку в рот.
— Поел бы сначала! — крикнула мать ему вслед без особой надежды.
— Потом! — крикнул он на бегу. — Все потом! Я скоро!
Все-таки такой хороший дом получился. Алексей остановился в нескольких метрах от крыльца, с удовольствием оглядывая гладкие светло-кремовые стены, и резные перила веранды под золотистым лаком, и белый стол на веранде, и черную стеклянную вазу на том столе, и охапку рябиновых веток в той вазе… Хотя стол, ваза и ветки — это не его заслуга и, строго говоря, к делу не относится. Но сейчас, любуясь домом, который, конечно же, был в огромной степени именно его, Алексея, заслугой, он почему-то гордился не только планировкой и отделкой этого замечательного дома, но и столом, и вазой, и даже ветками рябины в этой вазе. Алексей постоял, полюбовался, порадовался и громко сказал сам себе:
— Ну что, друг Леший? Молодец ты, не будем скрывать.
И вздрогнул от неожиданности, услышав совсем рядом внезапный, короткий, заразительный Ксюшкин смех. Он обернулся на этот смех, невольно улыбаясь, а когда увидел ее, и вовсе расплылся до ушей. Ксюшка была в знакомом ему черном купальнике, в черных же высоких резиновых сапогах и в огромном цветастом клеенчатом фартуке, полном чего-то, по-видимому, тяжелого, потому что завернутый вверх край фартука Ксюшка поддерживала обеими руками с заметным напряжением. Она была очень загорелая, очень румяная, очень лохматая, очень красивая, очень нелепая, очень смешная, очень милая… Она была очень Ксюшка, очень-очень Ксюшка, просто до такой степени Ксюшка, что даже отсутствие ужа и шляпы из рекламного плаката кока-колы не портило впечатления.
— Ты что это тащишь? — поинтересовался Алексей, привычно утопая в ее медовых глазах. — Это ты ужей столько наловила?
— Это я огурцов столько насобирала, — гордо сказала Ксюшка и оттопырила край фартука, показывая ему кучу маленьких пупырчатых огурчиков. — Красивые, правда? Солить буду. Сама.
— Молодец, — одобрил Алексей и шагнул к ней, подхватывая край фартука. — Дай-ка мне… Вон как нагрузилась, надорвешься еще.
— Не-а, — весело ответила Ксюшка, но охотно отдала ему край фартука и стала распутывать узел завязок, туго стянувших тоненькую талию, и стаскивать через голову грубое клеенчатое оплечье, а Алексей, одной рукой придерживая огурцы, другой помогал ей выпутаться из этой пестрой клеенки и все время касался ее рук, и волос, и плеча, и щеки… И был счастлив большим, теплым, спокойным счастьем. И чего он, дурак, метался-то? Ксюшка не уехала. И не собиралась уезжать. Но если бы даже и уехала, внезапно понял он, вряд ли что-нибудь изменилось бы. То есть, конечно, все изменилось бы, но самое главное осталось бы прежним: Ксюшка осталась бы Ксюшкой. На другом конце земли, на другой планете, в другой галактике — все равно Ксюшка была бы сама собой. И это было удивительно и прекрасно. Но все-таки хорошо, что она не уехала…
— Как-то уж очень быстро ты столько огурцов собрала, — удивился Алексей, волоча тяжелый узел в дом. — За пятнадцать минут! Может, ты чемпионка по собиранию огурцов?
— Ага, чемпионка, — охотно согласилась Ксюшка. — Только я их еще утром собрала… А сейчас просто несу из пункта А в пункт Б.
— А чего ты сапоги напялила? Может, между пунктами болото было?
— Крапива, — объяснила Ксюшка. — И к тому же, когда босиком, я все время на что-нибудь острое напарываюсь. А тапки опять потеряла.
— Собаку надо срочно заводить, — посоветовал Алексей. — Чтобы тапки искала. И корову — чтобы крапиву ела.
Он болтал, болтал, болтал какие-то глупости, что в голову придет, потому что не решался задать самый главный вопрос. Но Ксюшка этот незаданный вопрос каким-то способом, наверное, сама услышала. У крыльца остановилась, стряхнула с ног сапоги, поднялась на веранду и у самой двери, не оглядываясь, сказала:
— Сначала собаку. А корову — весной. А то на зиму кормов нет, что я с ней зимой делать буду?
— А что ты вообще зимой делать будешь? — не выдержал Алексей, радостно представляя Ксюшку в черном купальнике, в пуховом платке и растоптанных валенках, топающую из пункта А в пункт Б через огромные сугробы.
— Да мало ли… — Ксюшка помолчала и так же не оглядываясь нерешительно сказала: — В институт готовиться буду.
