Не достигнув желаемого с помощью ножа, парень бросил в Серафима хрустальной вазой рублей в 500–600. Серафим мстительно пригнулся, и Аделаида жалобно застонала, прощаясь с хрусталём. После того как парень перекидал в нашего окаратэвшего героя разно нообразные ценные и бытовые предметы, двухсоттомник избранных произведений мировой классики и даже японский магнитофон, Серафим встал с дивана, вылез из кучи книг и предметов, взял парня голыми руками за ухо и выбросил его за дверь, как котёнка.
Далее возможны опять же два варианта. Серафим овладевает своей неверной Юлией при самых постыдных для неё обстоятельствах и на прощанье ребром ладони разрубает пополам цветной телевизор. Во втором варианте он брезгует утехами лживой и коварной женщины, покидая поле боя в суровом молчании и оставив нетронутыми Юлию и телевизор. Предоставляю самой публике выбирать желаемое, ибо я за плюрализм, а также уверен, что одним читающим и поглощающим придётся по душе одно, другим с неменьшим успехом другое. Аведь ещё в Библии сказано, что важнее всего душа.
Теперь вернёмся опять к тому моменту, когда Серафим почувствовал, что в комнате есть ещё кто-то третий, и не успел повернуть голову.
Лицо Юлии внезапно отшатнулось от меня и исчезло, а в глазах моих сначала ярко позеленело, а потом всё опустилось в коричневую тьму.
С прискорбием сообщаю тем, кто сочувствует моему негероическому герою, что на этот раз случилось именно то, что должно было случиться в виде возмездия за увечья, нанесенные второму варианту Лининого мужа. Молчаливый парень, покинувший комнату часом раньше, оказался настоящим мужчиной и слегка не славянином. Я даже подозреваю, что он был одним из тех афганских парней, что так мечтают пнуть кованым сапожком интеллигента вроде моего Серафима. Тем более они это здорово умеют делать, а интеллигенты только и могут вылетать кубарем на лестницу, катиться по ней, а в конце пути, лёжа на ступеньках, пускать совершенно правдоподобные кровавые сопли. Слава героям Афганистана! Слава их несгибаемым и спортивным подругам!
Третий закон кармы, пункт «б»: «что посеешь, то и пожнёшь»
Нона почти бегом выскочила из отделения милиции и, не замечая прождавшего её больше трёх часов Вадима, кинулась в трамвай. Вадик всегда был её защитником, но теперь он уезжает в Израиль и она остаётся, кажется, совсем одна. Вадик зовёт ехать с ним, но она не хочет. Зачем ей ехать куда-то, когда и здесь хорошо. Но хорошо ли? Раньше она как-то меньше задумывалась о своей национальности, а теперь ей дают знать об этом почти на каждом шагу. Вот и в милиции, когда она заявила, что подверглась групповому изнасилованию, дежурный, заполняя бумажки, как-то странно усмехнулся, а когда справился о национальности и она ответила, что еврейка, он понёс какую-то чушь, что она сама, наверное, виновата, на них и так поступает много жалоб.
— На кого это на них? — спросила она.
— На евреев, — ответил дежурный.
Мужчина врач в медэкспертизе был недоволен тем, что она разделась только для гинекологического осмотра, и раскричался, приказывая раздеваться догола. А потом, осматривая её, бурчал, что «небось не сторговалась, а теперь жалуется». Всё было по-хамски, как всегда, но с едва уловимым креном в сторону чего-то ещё более мерзкого. Она даже покраснела грудью, а такого с ней не случалось, кажется, с 15 лет. Сидя в трамвае рядом с Вадиком, она вспоминала вопросы, которые задавал ей дежурный, и что-то вроде слезы выкатилось у неё из одного глаза. Эта скотина Жорка там, в подвале котельной, заставлял её делать ему «еврейское удовольствие», а потом бил её по лицу. Двое же других, его подручных, поставили её на четвереньки перед пылающей топкой и, насильничая, приговаривали, чтобы она радовалась, что не в огонь мордой суют. А сунут, если она на них настучит. Слёзы текли всё сильнее и сильнее, Вадик сжимал её руку в своей руке, когда водитель вместо очередной остановки вдруг объявил:
— Граждане, внимание, в поезде находится опасный государственный преступник. Просьба всем оставаться на своих местах.
— Интересно, кто это? — сказал Вадик, вертя во все стороны головой. Двери трамвая открылись, и из подъехавших к ним вплотную двух ПМГ высыпали люди в милицейской форме и в штатском. С двух сторон, пройдя по вагону, они сошлись около Ноны с Вадиком и, быстро подхватив его под сини руки, вытолкали из вагона, втолкнув тут же в зарешеченное брюхо ПМГ. Нона только рот раскрыла от изумления, как двери трамвая захлопнулись, и он поехал дальше, оставив её наедине с возбуждённо галдевшей публикой, жадно пожиравшей её колючими и бессмысленными от любопытства глазами.
Пролежал я в больнице не очень долго. С месяц, наверное. Где-то что-то треснуло, куда-то кровоизлиялось. Но мне было хорошо. Я чувствовал себя как дома. Никто меня не гнал. Никто ко мне не приходил. Одно время я сгоряча думал, как гордо и презрительно я обойдусь с этой двуликой мерзавкой Юлией, посмей она заявиться ко мне, но Юлия не заявлялась, что было удивительно даже для нашего общераспространённого показного милосердия. Но кто я ей и кто мне она? Снегурочка, пришедшая на полчаса, на час с подарком и после праздника ушедшая навеки. А может быть, «афганец» свернул ей шею, заодно с моей?
Безусловно радовало отсутствие врачей. У них какие-то свои дела, непонятные простым смертным. Раньше, говорят, по-другому было. Врачи осматривали, назначали лекарства, лезли в тело и в душу. Но сейчас, слава Богу, этого нет. Даже медсестры появляются не каждый день. Идеальные условия для идеалистов. Эта несуетливость и неспешность прогресса отечественного здравоохранения радует глаз обстоятельных русских людей. Бормашины с едва не ножным приводом, сверление и таскание зубов щипцами для гвоздей, как во времена Чехова, глотание каких-то батискафов для исследования дна желудка, болезненное запихивание так называемого «телевизора» в отверстие прямо противоположное рту и многие другие средневековые издевательства, по слухам, давно испустившие дух во всём цивилизованном мире — разве всё это не наводит на мысль о чрезвычайной крепости славянской натуры. Но всё это цветочки полевые по сравнению с женскими рассказами о достижениях отечественной гинекологии и о том, какой железной натурой должна обладать современная женщина, чтобы перенести аборт без наркоза под ободряющие крики оператора: «Когда давала, не кричала, а теперь орёшь! Молчать, или пойдёшь домой с половиной ребенка». Одна старушка, больная в лепёшку, говорила мне, когда я советовал ей сходить в поликлинику: «Лучше умру на улице или дома, чем в больнице». Всё же она туда попала с вывихнутой на улице ногой. Молодая женщина врач, решив, что у неё перелом, без рентгена наложила гипс и куда-то исчезла. Бабулей недели две никто не интересовался, а когда она стала кричать от боли с утра до вечера, гипс сняли и обнаружили гангрену. Ногу отхватили сначала до колена, потом выше. За время этих мучений у бабули расстроились немного нервы, и после этой больницы она попала в интернат для престарелых сумасшедших, где через неделю отдала Богу душу.
Человек рождается в страданиях, живёт в них и усугубляет их. Это, кажется, из Библии или ещё из какой толстой книги. Впрочем, и без книг уже многое ясно. Ясно, что люди могут радовать друг друга и друг друга убивать. Заражать друг друга и излечивать. Воскрешать только не могут.
Пока Серафим отдыхает от дел своих на больничной койке, я приношу извинения Серафиму и тем читательницам, что принимают горячее участие в его судьбе, за безобразную хулиганскую выходку одного из действующих лиц по отношению к главному герою. Дело в том, что я как раз кое-куда отлучился. Впрочем, Серафиму так или иначе пришлось бы заплатить дань за владение вещью мира сего. Бесплатно тут ничего не даётся, но расплата могла бы произойти и в более культурной форме. Свою часть аренды в борьбе за женщину Серафим заплатил сполна, и я даже считаю, что переплатил. Ведь положение-то каково. Двое мужчин на одну женщину, а в наше время это не слишком много и даже прямо — тьфу! В некоторых странах бывало у одной женщины и по два десятка мужей, а у мужей по триста жён, да что об этом говорить. Много хорошего было на свете, было и прошло. А вам не жаль этого чудесного прошлого, мои застенчивые коллекционеры и коллекционерки комплексов, то бишь глубинно уважаемые читатели и читательницы?
После больницы жизнь пошла почти по-старому, но с лёгким, едва заметным на глаз убыванием этого самого старого. Поначалу я даже записал что-то накопившееся за время лёжки в больнице. Хотел было узнать что-нибудь про свою книгу и звонил в редакцию. Там никто ничего не знал. Позвонил домой к М. Ответила она сама, что её нет дома, потому что она в творческой командировке. Что ж. Замечательно. Может быть, мне тоже отправиться в какую-нибудь творческую командировку?
