Знакомые
Живу приживалом у одного наркомана. Тот где-то по неделям пропадает. Комната огромная, в одном углу лампа и там жизнь. Во всех остальных углах темно и туда бросаются окурки, грязные газеты, пустые бутылки и банки. Заходил к кое-каким прежним знакомым. О чём-то говорили, гоняли чаи и воспоминания. Было немного приятно и ужасно скучно. Один знакомец страшно обуржуазился, опух, а юношеские его прыщи благополучно превратились в зрелые прыщи солидного человека. Я пришёл к нему в неудачный момент, когда он поругался с женой из-за того, что та перестала брить подмышки.
— Лезвий она, видите ли, не может нигде купить, а мне что же потными подмышками дышать всю ночь?
— Да где я их возьму проклятых? — оправдывалась жена. — Вот Лидка приедет из Америки, привезёт.
— Тогда до Лидки, чтобы в постель ко мне с волосами не лезла. Чем хочешь брей, хоть спичками обпались.
Я с трудом успокоил разбушевавшегося знакомца, и остаток вечера мы просидели перед видеомагнитофоном. Затравленная жена, прежде чем пойти обпалиться, выкатила из кухни никелированный столик на колесиках с закусочками и кофе. С экрана то стреляли, то показывали гениталии. Хозяин доверительно, незаметно втягивая доверительностью в свою паршивую ауру, ругал евреев и расспрашивал меня, как я задерживаю семя в конце полового акта, и, выяснив, что никак, долго неодобрительно качал головой.
— Плохо кончишь, — резюмировал он.
Довольно быстро — за неделю, другую я обнаружил, что встречаться мне особенно не с кем. Казалось, жил всегда в окружении знакомых и друзей, а пробил определённый день или час, и всё исчезло, как будто было галлюцинацией больного манией общения разума.
Разумеется, как каждый заурядный обитатель деревни или города, имел и я приятеля, даже друга. Мы с ним о многом важном переговорили, во многом сходились, во многом нет, но главное, между нами не возникало кризиса доверия или равнодушия. Он закончил училище Серова (я, как и множество неосведомлённых невежд, думал, что оно названо так в честь известного Валентина Серова. Ошибаетесь, невежды. Оно имеет быть таковым в честь неизвестного Серова, что, однако, делу славы не помеха). Художником он был, как все они из Серова или из Академии, вполне стандартным, похожим на всех прочих по рисунку, серо-бурым гаммам грязных цветов, по широкомазковой, небрежной технике, хотя, как все они из Серова, Академии и «Мухи», имел о себе наилучшее представление.
Из многих встреч и столкновений с разными художниками у меня создалось впечатление, что они народ тщеславный, иногда с широкой натурой, но чаще нет, и в интеллектуальном отношении как класс стоят гораздо ниже иных разрядов творцов. Таких беспросветных невежд и полуграмотных личностей, как среди художников, нигде я больше не встречал. Развиваться и познавать себя им сильно мешает их классовый снобизм и уверенность в том, что кроме совершенного владения карандашом или кистью им больше ничего не нужно. Кончил он потом, как и прочие «гении», оформительством на заводах и фабриках «красных уголков», писанием лозунгов и плакатов с шеебычьими рабочими во главе интеллигентских масс.
Но настоящая дружба индифферентна к социальному, а часто и к интеллектуальному цензу объекта дружелюбия, и у нас всё шло как в романах 40-50-х годов: прилично, мужественно и без всякого гомосексуализма. Но дружба, как ей и положено, вывихнула ногу на женщине. Я понимаю, что пьяному мужчине бывает позарез нужна или ещё одна бутылка водки, или женская ласка, но я не понимал, почему эту ласку должна была расточать Лина, которую я как-то привёз на дачу друга-художника, чтобы хоть на несколько дней вырвать её из камеры семейного заключения. (Однако, мой поэт, тебя нимало не возмущала подобная ситуация и твоя роль при посещении логова задрота. А твоя постоянная опека его жены? Нехорошо, недружелюбно, узколобо.)
Я не расспрашивал Лину, что именно у них происходило в те часы, когда я по делам отлучился в город и которые они провели в художественном беспорядке вещей и отношений, спровоцированном к тому же двумя бутылками «Пшеничной». Я не судебный эксперт и не стал подвергать мед. осмотру свою пьяную возлюбленную, в постели которой, она под одеялом, а он сверху, как необкакавшийся младенец, похрапывал мой несомненно талантливый, но ещё не признанный общественностью друг. Я даже не особенно инкриминировал ему то, что одна его рука находилась под одеялом в несомненно плотном контакте с голой грудью Лины. Сама она во время ритуала вставания заявила, что ничего не помнит, так как её «напоили». Возможно. И в конце концов, мы не евнухи, а голая женская грудь в хорошей компании отнюдь не портит, а даже улучшает общественный климат. Но. Но. Но… Трудно объяснить действие потаённой, трансформированной ревности, когда всю жизнь притворялся современным, разумным и раскованным интеллектуалом безо всяких там пещерных комплексов. Трудно, но ещё труднее объяснить то, как в одно прекрасное утро вдруг почти иссякла не менее прекрасная и, главное, ничем не омрачённая 8-летняя дружба.
Умудрённые богатым жизненным опытом читатели, конечно, скажут, что то была и не дружба вовсе, а так, приятельство. А если у моего подопечного за целую жизнь более весомых отношений ни с кем не случалось? Значит, был он дружбой вовсе обделён? А где же тот уровень приятельства, после коего оно превращается в так называемую дружбу? Зафиксирован ли он международными стандартами или это сплошной произвол субъективных амбиций? А если вашим, читатель, друзьям подсунуть в постели ваших любимых или искусить их тем, в чём они всего более искусимы? Уверены ли вы, что ваши дружбы тоже не окажутся застольно-телефонным приятельством? Ага. Вы уверены. Ну, помогай вам Бог. А я помолюсь за ваших друзей и возлюбленных, чтобы они не пили «Пшеничной» во время вашего читательского отсутствия, хотя некоторым друзьям и знакомым и это не помогает. Итак, оставим дружбу. Эту литературно-патриотическую утопию я предоставляю разрабатывать лесбогомосексующим и тем, кого Бог обделил Любовью. Но я допускаю, что дружба между апостолами и ангелами вполне возможная вещь.
Думая о разных знакомых, с которыми я мог бы встретиться, чтобы перекинуться хотя бы десятком слов, я вдруг вспомнил Инессу.
Знавал я одну проститутку. Инессой её звали. Как вы понимаете, порядочных знакомых у меня раз, два и обчёлся. Но Инесса была не какая-нибудь Катька с Тележной улицы, а девушка высокой профессиональной культуры. Я с чьей-то милостивой подачи в её весьма благоустроенной квартирке недели две жил. Домой она нечасто заглядывала, и то днём, когда я обычно отсутствовал. Придёт утром, завалится и так до самого вечера, изрядно прокуренная, иногда подвыпившая. Напряжённую жизнь вела девушка, но не жаловалась, тем более что хорошо зарабатывала. За ночь или за сутки рублей 250–400 выколачивала (не знаю, какой термин тут употребить), а иногда дотягивала и до пяти ста.
Мне было, конечно, очень любопытно разузнать кое-что о технической стороне этого ремесла, но я почему-то сдерживался и ни разу ничего такого не спросил. Правда, она сама несколько раз вскользь рассказывала что-нибудь вроде: «сегодня хмырь попался, думала, за час успокою насмерть, он такой худенький, не молодой, а у меня ещё была встреча назначена с одним там… Так всю ночь с этим провозилась и заплатил не как фирма, а только, что положено». Я неодобрительно хмыкал, тоже как будто осуждая чересчур любострастного клиента, но задушевного разговора, как у некоторых классиков отечественной и зарубежной литературы, у нас не выходило. Да и виделись мы, когда она спать ложилась или после сна перед выходом на работу. Впрочем, в подобной душеспасительности она и не нуждалась. Скорее в этом нуждался я, а она выглядела вполне устроенной и равновесной женщиной. Работала она в гостинице, часто услужая одиноким иностранцам и целым делегациям, а также акулам отечественного бизнеса. На заработок её претендовали, кроме входных «ментов» и швейцара, ещё двое гостиничных служащих. Одевалась она элегантно до тихого ужаса, и трудно было поверить её рассказам о недавнем ПТУ-шном прошлом, когда джинсы считались пределом сверхмодного антуража.
— Ты не жалеешь о ПТУ и брошенной учёбе? — спросил я её как-то.
— Что я, в жопу раненная? — отвечала она. — Так бы пахала всю жизнь вместе со всякой деревенщиной с утра до вечера, а о сексе только и знала, как делать детей. Равноправие пусть себе оставят те, на кого самый последний фрайер не польстится. А мне характер и природные данные позволяют быть неравноправной.
И действительно, Инесса была девушка ничего себе, и когда однажды, то ли шутя, то ли серьезно она сказала, что если я располагаю 50 р., то она может скрасить моё одиночество на самом высоком профессиональном уровне, я внутренне дрогнул и любопытство, смешанное с похотью, чуть не возобладало над маской интеллигентного и независимого циника. Но, во-первых, не было этой чёртовой полсотни (вот шкуру дерёт потаскуха), а во-вторых, я вдруг засомневался в своей полноценной сексуальной искушённости и, боясь ударить в грязь лицом (лицом ли и в какую грязь?), отказался.
