— Тоня, добрый вечер!
— Ты спишь? Уже доброе утро! Что ты не отдыхаешь, чудной? Тебе же в восемь часов нас сменять!
— Когда же тут спать, если такое творится!
— Толька, голубчик! — встрепенулась Даша. — Постой за меня, повибрируй! Вы, бездельники, прохлаждаетесь, а мы ничего не видим. Хоть на пять минут! Подмени!
— Давай!
— Только ты смотри тут мне, не халтурь, такой-сякой! Вибратор слабый, не стукай им.
Издали несся грохот. Канонада продолжалась; пробегают по дыму лучи фар и прожекторов. Похоже на великое пожарище: дымка, зарево, копошащиеся фигурки людей.
А мы с Тоней рядом, плечо к плечу, опускаем вибраторы в яму, и бетон дрожит, пузырится, плывет.
— Как было б скучно жить, если бы все уже было построено…
— Такого никогда не будет, — говорит Тоня.
— А это хорошо?
— Хорошо.
— Правда?
— Правда.
— Откуда ты знаешь, о чем я говорю?
— Потому что думаю о том же. Я ведь тебе об этом говорила.
Она мне никогда об этом не говорила, но мне кажется, что это было, такое чувство, как будто у нас с ней был сложный спор, невидимый, незримый, а — острый.
— А сегодня ты одна. Такая, как на танцах, и такая, как в блоке, блоке, одна.
Она взглядывает на меня, и вдруг я понимаю, что меня тянет к ней, и она тоже поняла это и ждет и боится. И, если я сейчас обниму ее, она не скажет ни слова, она будет так же смотреть… И если я поцелую ее…
Я качнулся к ней, взял за руку у локтя, за теплую, живую ее руку…
— Тонька! Толька! Где вы?
По доскам бежала Дашка, за ней Валя Середа тащила за руку своего Вовку, приговаривая:
— Не ныть, не ныть мне, шлепки дам! Ты вылежишься хоть до вечера, а мамке на работу. Только и гулять мне с тобой!.. Девочки-и, скоро машина? Мы с Вовкой уезжаем! Скажи тете «до свидания».
Тоня бросилась к малышу, возилась с ним, насупленным, обиженным, вытирала ему нос. А Даша подозрительно посмотрела на меня, на нее и безразлично сказала:
— Уходи. Я уже насмотрелась.
Что-то колотилось во мне. Я сел в кабину грузовика, села Валя с Вовкой, и я рад был, что Вовка хнычет, отвлекает ее; я смотрел вдаль, на зарево, на одинокий фонарь нашего полигона. Дорога петляла среди колдобин, столбов, и зарево появлялось то справа, то слева.
Валя с Вовкой жили на втором этаже деревянного дома, в крохотной угловой комнатушке. Тут едва помещались кровать, люлька, столик и стул. Разбросаны разные тряпки, целлулоидные игрушки; хлебные корки на столе вперемешку с книгами, зеркалом и бутылочками лекарств.
Мне не нужно было к ней, но я не мог сопротивляться, а она настойчиво тащила, словно от чая должно было зависеть бог знает что. Или она хотела сказать мне что-то важное?
— Вот так и живем. Богато, правда? Извини, что не прибрано: некогда. Вовка весь день в детском садике, я на работе. Только спим дома.
— Валя, у тебя родные есть?
— Нет, померли. Одна.
— Одна?
— А я не плачу. Чего плакать? По всякому поводу реветь — слез не хватит. Надо ведро воды в день пить, как лошадь… Вовка, не бери в рот гребешок!.. Хороший у меня сын, Толя?.. А ну, давай нос! Сморкайся, еще! Еще! Ох ты, радость моя, ох ты, горюшко! Ну, сели, гоп!
Она налила чаю себе, Вовке, мне. Хлебнула, чуть задумалась.
— Живем одни… а папки нету. Вот так, Толя, среди вашего брата находятся… аглоеды. Мы глупые, девки, доверчивые, все отдаем, а он… Не очень торопись обнимать девушек, Толя, не шути. А если любишь, не обижай, не бросай, прошу тебя! Слышишь, прошу тебя!
Она сказала это так страстно, так горячо, что я невольно вздрогнул.
— Ты понимаешь меня?
— Да.
— Вовка! Не разливай на скатерть! Ну?.. Что? Не хочешь? Спатки? Скажи дяде «спокойной ночи».
Вовка капризничал, хныкал, лег в постель и не хотел спать.
— Мама, машины, машины!
— Насмотрелся, бедненький, теперь не уснет! — сказала Валя с досадой. — Он у меня впечатлительный.
В окошко было видно зарево; казалось, и сюда доносится гул канонады. Или это гудел ветер?
— Ну что, и спать не хочешь? Говорила тебе, идем раньше домой. Нет, «не хочу, не хочу»! Слушай, я тебе про белого бычка расскажу…
— Не хочу!
— А чего ж ты хочешь?
— Про Ангару.
— Да я уже тебе два раза рассказывала.
— Еще!
Тогда Валя, тихо покачивая кроватку, начала рассказывать про красавицу Ангару, про седой Байкал, и богатыря Енисея, и грозный Шаманский камень.
Она кончила, а Вовка не спал.
— Еще! — тревожно и капризно требовал он.
— Все уже, сынуля, спи, родной!
— Нет, не все!
— Ну как же не все? Я все тебе рассказала.
— Не все!
— Ну ладно, постой… Не вертись… Слушай.
Я тоже слушал, и это был —
конец сказки
…И жили вместе Ангара и Енисей тысячи лет.
Они были счастливы, как могут быть счастливы только самые красивые и самые смелые люди. Они нежились на гибких постелях среди сопок, плескались на заре, и Ангара разбрасывала свои радужные, алмазные брызги.
Однажды некий старый человек сказал им:
— Вы не задумывались над тем, что жить, только нежась и разбрасывая алмазные брызги, — это еще не счастье? Я знаю настоящее счастье. Хотите, я дам его вам?
Ангара засмеялась, и улыбнулся Енисей в черные как смоль усы. Кто смел учить их жить?
На их берега сходились народы. Люди бросали в воду камни. Ангара пенилась, кипела, уносила камни прочь, как легкие пушинки. Люди бросали. Ангара была сильная — они сильнее, Ангара была смелая — они смелее, Ангара была непокорная — они непокорнее.
Они заставили Ангару и Енисея работать. Добывать для людей свет, радость и тепло.
Тогда случилось чудо.
Тогда поняли Ангара и Енисей, что до сих пор было их счастье малым, и ничего они в жизни не знали и не видели. Потому что настоящее счастье приходит не там, где мы ждем его, и оно не такое, каким мы его представляем. И уж никогда оно не бывает легким.
Настоящее счастье — трудное счастье.
Ты вырастешь, мой сын, и поймешь это. Не пытайся искать легкой, счастливой жизни: ее нет в мире. И никогда не будет.
Потому что жизнь — это работа для радости, и тот, кто не трудится, а только разбрасывает алмазные брызги, — тот ничего в жизни не понял.
Потому что трудиться, нести с собой свет, радость и тепло — это и есть самое большое, самое великое счастье на земле…
СОБЫТИЕ, ДЛЯ ИСТОРИИ НЕ СУЩЕСТВЕННОЕ
Наконец-то я получил зарплату. Аванс я пропустил в больнице, поэтому получил сразу все. В последнее время деньги у меня были. Наш Захар Захарыч, оказывается, миллионер, у которого можно всегда одолжить. Он ведь один, а зарабатывает порядочно и охотно помогает всем. Он нашел какую-то бедную сторожиху с четырьмя детьми; она ему стирает, а он ей помогает сводить концы с концами. Петька у него бессовестно берет на химикаты. Так что если фотолетопись стройки когда-нибудь появится, то знайте, что сие фундаментальное предприятие полностью финансировал Захар Захарыч. Когда старику отдают долг, он всякий раз искренне удивляется: «А разве ты у меня брал?»
Получив деньги, я не знал, что с ними делать. Отродясь я не держал в руках такую пачку. Несу в кулаке — чего-то стыдно, неловко. Положил в карман — брюки отдуваются.
Сначала я, конечно, роздал долги: Николаю, девушкам, Захарычу. Кого-то из девушек забыл, и одна десятка осталась. Кого ни спрашивал — не берут. После я отправил триста рублей матери. Отложил на еду.
И осталось четыреста рублей.
Я решил купить часы. Никогда в жизни их у меня не было. Как я завидовал другим! Витька носил часы с пятого класса. У Захарыча, у Тони, у Леньки… да у всех есть часы! Нет, до зимы еще далеко, пусть пальто подождет, я куплю часы.
Мишке Ольхонскому тоже нужно было в Иркутск, и он вызвался консультировать меня в столь важном жизненном шаге. Мы выехали с ним на попутном катере «Орел», пристроились на корме среди бухт каната и пожарных ведер.
Медленно уплывала в дымку шестерка портальных кранов. Станция, затопленная водой, теперь низкая, распласталась над бурунами. Эстакада дрожит и вибрирует; над отверстиями колодцев, над штрабами настелили доски, чтобы кто-нибудь нечаянно не оступился — если упадешь в воду, тут тебе и конец: унесет в спиральные камеры, в рабочие колеса. Для любителей-рыболовов наступил праздник. Свободные от работы, они лепятся по карнизам у выходных ворот, обдаваемые брызгами, и нет-нет, да и подхватывают самодельными сачками обалдевшую, обессиленную рыбину.
Где аквамариновая вода? Нет ее! Бурая, мутная, неспокойная, она несет из котлована уже целую неделю ил, мусор, роет дно своего нового ложа, вырывает корни и траву. Шутка ли, такой поворот в жизни реки! Есть от чего потерять холодный ослепительный блеск.
