— Ты отбил ее у меня, Анатоль. Нагло отбил, а потом бросил, как последний подлец. Этого я тебе по гроб жизни не прощу, Анатоль! А с Раисой… тут сложней.
— Да не было у меня ничего с ней, как тебя убеждать! Я тебе больше скажу: она была всегда не в моем вкусе, даже в первой молодости.
— Врешь! Нагло. Я помню, как ты к ней примазывался, по-омню.
— А ты лучше вспомни, как она ко мне относилась все эти годы! Я всегда был персоной нон грата в вашей квартире. Только ради тебя ее стервозность терпел.
— Ну да. Ну да. Говори! А тот вечер новогодний?
— Какой?
— Семьдесят восьмой или семьдесят девятый встречали. У меня.
— И что?
— Я вас засек тогда на кухне. Ты ее обжимал и целовал.
— Врешь, Автономов! Никогда такого не было. Будь такое, ты спустил бы меня с лестницы, а я бы это запомнил.
— Ну, может, я путаю. Может, это я ее обнимал и целовал на кухне, а ты вошел.
— Вот это ближе к истине!
— Ладно, Анатоль. Я ЕЩЕ РАЗБЕРУСЬ В СВОИХ ЧУВСТВАХ И СООБЩУ ТЕБЕ РЕЗУЛЬТАТ. Но вообще-то, скажу тебе, ты нечистоплотен в отношениях с женщинами.
— Клевета.
— Ладно, Анатоль, надо идти. — Он встал с бревна, на котором мы сидели. И я встал. — Отпускаю тебя домой.
— Вот спасибо. Спасибо тебе. А дома я могу поспать? Разрешаешь?
— Поспи, но не проспи звонка. Милена может звонить.
— А ты куда направляешься? — сострадательно спросил я.
После бильярдных безумств и бессонной ночи его лицо осунулось, заострилось, проступила на нем седая щетина. Ему не следовало показываться сейчас на глаза Милене.
— У меня дел сверх головы, Анатоль. К Семенычу надо зайти, сообщить насчет машины. Насчет квартиры обеспокоиться. Банк опять же. И в ЖЭК надо заглянуть, выписаться.
— Поспать тебе надо. Душ принять. Побриться.
— Это потом.
— Неспокойно, Костя, началась твоя пенсионная жизнь.
— Это хорошо. Это то, что надо. Отлежусь на погосте. Да! Одежду надо еще вызволить у Раисы. Но это поздней, когда она на службу уйдет.
— Страховка дачи, — напомнил я.
— Это подождет!
Автономов кое-как скрепил проволокой двери гаража. Гараж был пуст. Все, что в нем оставалось, всякое хозяйственное барахло, мы уже перетаскали к соседу Чеботареву, под защиту его замков и запоров. А затем…
…Безжизненной и чужой показалась мне моя квартира. Я вошел в нее, точно в камеру для бессрочников, и я уложил себя на тахту, словно в просторный гроб. Репетиция предстоящего небытия — можно так сказать, а затем насильственное воскрешение. Телефон звонил. Я сорвал трубку.
— Да! Але! Слушаю! — проявил свою жизнеспособность. Это была Милена Никитина. Она захлебывалась слезами.
— Константин Павлович… у вас? — прорыдала она.
— Господи Боже, что случилось, Милена? — нетипично воскликнул я, разом стряхивая с себя пелену сна.
— Дайте ему трубку, пожалуйста.
— Да нет его, Милена! Мы с ним утром расстались. У него неприятности. Он по городу рыщет. Что случилось, Милена?
— Они… были… у меня. Его жена и дочь. Это ужасно! — задохнулась она от слез.
— Вон оно что!.. Ну, этого следовало ожидать, Милена. Скандал учинили, надо полагать?
— Это… даже… не скандал. Это какое-то сумасшествие.
— Представляю.
— Нет, вы не представляете. И я не представляла, что культурные женщины…
— Кто это культурные? Они-то?
— … образованные женщины. Они так бесновались, такое говорили! Они мне угрожали, как бандитки. Они меня чуть не избили.
— Неужели?
— Да… я от них бегством спаслась, буквально бегством. Это ужас какой-то, говорю вам!
Мое воображение тут же услужливо подбросило видеоряд: две крупные женщины, пожилая и молодая, с бранью набрасываются на третью крупную женщину, молодую. Зверские глаза, перекошенные рты — такие лица можно увидеть на митингах национал-патриотов. Милена вырывается и бежит по пустынному переулку, куда ее заманили для разговора… бежит тяжелой поступью, ее груди колышутся, волосы разметались… Пиф-паф! — молодая переводчица «Интуриста» прицельно палит из пистолета. Милена падает. Встает. Снова падает. Раиса Юрьевна кровожадно усмехается: «Хватит с нее, Зина. Пусть издыхает, гадина». Зинаида прячет пистолет в сумочку, облизывает спекшиеся губы. «Да, хватит. Получила сполна». Обе гангстерши удаляются. Милена ползет по тротуару, слабо взывая о помощи. АВТОНОМОВ, ГДЕ ТЫ?
— Знаете… пусть он зайдет ко мне домой. Я сейчас уйду с работы… я не в состоянии работать, понимаете?
— Как не понять, Милена! Одно могу сказать: мужайтесь. — КОММУНЯКИ НЕ ПЛАЧУТ.
Автономов, дружище, ты можешь гордиться. Из-за тебя едва не пролилась кровь. Три женщины оспаривают право владеть тобой. Первая — Раиса Юрьевна. Она, безусловно, страдает. Она не может представить свою дальнейшую жизнь без тебя. Где найдет она заместителя, равного тебе по многолетней безответности, по щедрым душевным качествам? Такого больше нет в живой природе. Ты — раритет, Автономов, в некотором роде. Невозможно определить твою стоимость ни в рублях, ни в баксах. Ты — национальное достояние. Я счастлив, что мне довелось быть с тобой в одной связке. ТРАМ-ТАМ-ТАМ. БУМ-МУМ-БУМ. Надо выпить крепкого индийского чаю, очухаться и продолжать жизнедеятельность. Мы, пенсионеры, ядрена вошь, крепки на сгиб и излом — правильно говорю?
В ответ раздался телефонный звонок. Константин Павлович напористым голосом подтверждал, что он, безусловно, крепок на сгиб и излом.
— Я провернул кучу дел, а ты чем занимался? — начальственно спросил он.
— А я пребывал, Костя, в объятиях Морфея.
— Жизнь проспишь, смотри. Мила звонила?
— Милена твоя звонила, Костя. Только что.
— Да? Только что? Откуда? Ее служебный молчит. Что сказала?
— Она хотела побеседовать с тобой, но вынуждена была довольствоваться мной. Замена неравноценная, понимаю.
— Что сказала? Что сказала? Не трепись. Говори ясно.
— В двух словах так, начальник. Ее посетили Раиса и Зинаида. У них состоялась беседа. Недружественная, как я понимаю. Милена на нервном срыве. Она ушла домой. Тебе следует ее навестить, так она просила. Внятно изложил?
Автономов молчал.
— Эй! Ты на проводе?
— Здеся я, здеся, — послышался его помрачневший голос.
— Ты все понял?
Понял я, понял. Вот негодяйки! Не удержались. Сильно, говоришь, расстроена?
— Рыдала.
— Неужели?
— Да.
— Ну, этого я им не прощу! За это они ответят!
— Перед международным судом в Гааге? — уточнил я.
— Еще смеешь острить в такой острый момент, писака! Ты будешь дома?
— С твоего позволения, я отлучусь.
— Куда это?
— По личным, извини, делам.
— Какие у тебя личные дела! Нет у тебя никаких личных дел!
— А вот ошибаешься. Есть. Загляну я, Костя, в издательство, а потом в писательскую. Там уже, наверно, меня похоронили. А потом пойду в детскую поликлинику.
— Вот-вот! Это в самый раз. Ты в детство явно впадаешь. Да! Ты слышал? Убили Дудаева.
— Да ну?! — поразился я. — Кто? Каким образом?
— Пока неясно. Разные версии. Ну все! Еду к Милене. А ты вечером будь дома.
— Не обещаю, Костя. На всякий случай ключ положу под резиновый коврик. И взрывчатку туда же. Для тебя.
— Остряк хренов!
— Да, я такой.
— Все. Прерываю связь.
Он исчез, а я стал готовить себя к издательству, к писательской организации и особенно к детской поликлинике, где рассчитывал попасть на прием к терапевту Наталье Георгиевне Маневич. Коклюш, доктор. Дифтерит, доктор, бормотал я, бреясь перед зеркалом в ванной комнате. Может быть, свинка. А возможно, проказа души, доктор. Тяжелые путешествия с боку на бок. Осознание близкой гибели. Лекарства не впрок. А вы можете помочь, доктор. Ваше постоянное, прижизненное присутствие рядом со мной целебно. Ибо, как выясняется, БЕСПЛОДЕН И ЖАЛОК ОДИНОЧКА ХОЛОСТЯК, ОТВЕЧАЮЩИЙ ТОЛЬКО САМ ЗА СЕБЯ. Я неосторожно резанул бритвой, и на подбородке проступила кровь.
Таким образом, поначалу пролилась моя кровь, правда, в ничтожной дозе… А К. П. Автономов позвонил уже под вечер. Он сообщил без вступления, деловым, сухим голосом, что дня два-три будет отсутствовать и я могу распоряжаться самим собой.
— Спасибо, Костя, — поблагодарил я его. — Это очень кстати.
— Почему кстати?
— Видишь ли, я жду гостью. Ты был бы сейчас не к месту.
— Гостью? — недоверчиво переспросил он. — Кто такая? Я знаю?
— Возможно, знаешь. Не помню, знакомил ли я вас.
— Фамилия? Имя? — потребовал он.
— И возраст, да? И семейное положение? И образование? И политические воззрения? И происхождение? Степень знатности? Это тоже тебя интересует?
— Ладно, не тяну за язык. Опять, значит, взялся за распутство?
— Не хочу отставать от тебя, дружок.
— Не смей нас сравнивать! Мы антиподы. И вот что. Я сказал, что ты можешь распоряжаться собой. Но это не значит, что ты абсолютно свободен.
