А ты, Сочинитель? Что ты хочешь найти в глубине деревьев, на берегу пустынного моря? Иные декорации, а сюжет неизменен: те же восходы и закаты, то же чередование дней и ночей. Там, в городе, и здесь, на отшибе, время одинаково неумолимо, скорость его одинакова — там и тут. В любом случае конец определен, но похоже, что тут плотность времени иная, чем там; и, возможно, что тут не будешь ступать по своим же следам, а оставишь новые, как на свежем снегу… Так ли? Не самообман ли это?..
Спи, Костя. Мне видится маленький поселочек Арги-Паги, куда в конце концов может занести тебя (и меня?) судьба-лиходейка. Я вижу также большие города с огнями, там живут мои дочери. У них я прошу приюта, они говорят: мы не знаем тебя, старик. Кто ты? Или другое: наконец-то ты приехал, папа, входи. Вижу я очень ясно тебя, Костя, и себя, умирающих от белой горячки в каком-то логове… Думаю я о вечной жизни, она представляется мне бессрочным тюремным заточением. Не избегаю прошлого — дальнего и близкого: столько в нем намешано всего, какое неосмысленное варево! Счастливых событий мало, бедственных не счесть, но те и другие лишь острая, пряная приправа к массе пустопорожних дней и лет. Я, может быть, плачу, Костя. А возможно, смеюсь. Я думаю о количестве добра и зла, мной сотворенного; я не могу сказать, что перевешивает, ибо одно переходит в другое, ибо это двуединые понятия. Нашу жизнь, Костя, думаю я, определяет бессмыслица. Надо ли ценить нашу жизнь? Стоит ли жалеть об упущенных возможностях? Эх, дружище, как покойно и мирно ты спишь — ну как дите малое! Сейчас и я, наверно, усну. А завтра утром пробудимся, чтобы продолжать — на новый лад, но с прежней безнадежностью. БАЮ-БАЮШКИ-БАЮ, улыбаюсь я.
И кто-то сильно трясет за плечо. Я испуганно просыпаюсь. В комнате светлым-светло. Надо мной стоит Автономов. Его глаза поражают меня утренней голубизной.
— Писателишка! — кричит он. — Хочешь посмотреть на живого ведьмедя?
— Что? Где? — не понимаю я.
— Живой, говорю, ведьмедь на помойке! Вставай! Уйдет!
За окном заливаются на разные голоса собачонки. Я вскакиваю с кровати. Спешу в трусах за Автономовым. Замечаю, что печка уже растоплена. Вкусно пахнет мясным супом. Мы выбегаем из дома.
— Вон он! — кричит Автономов, указуя рукой в сторону дизельной.
Я нацепляю очки, которые прихватил с собой. В самом деле — медведь. Перевернув железный мусорный контейнер, он роется в отбросах. Я потрясенно шепчу: — ГОСПОДИ СПАСИ И ПОМИЛУЙ! КАКОЙ ОГРОМНЫЙ ХИЩНИК!
— Я же тебе говорил, что их здесь много, — гордится Автономов, словно делом рук своих.
— Пригласи его на чай, Костя.
— Или на пиво, да? Взять его! Фас! Фас! — ярит Автономов своих собачек, но они жмутся к нашим ногам, лая и повизгивая. Медведь же огромный шумно вздыхает: «ЭХ, РЕБЯТА, ЗРЯ Я К ВАМ ПРИШЕЛ. НИЧЕГО У ВАС НЕТ СКУСНОГО». — И не спеша, вперевалку удаляется в тайгу.
— Каково, Анатоль? — ликует Автономов. — Вот как я живу! Бок о бок с природой! Скажи спасибо, что он сейчас сытый, неагрессивный. А зимой, если шатун, у-у! Сильно напугался, честно говори?
— Сильно! — отвечаю я.
— Ха-ха-ха! Не надумаешь после такой встречи удрать в город?
— Нет, не мечтай, Костя. С тобой страшней, чем с ним, но я все равно останусь.
Так начался первый день нашей новой жизни.
1996–1997 гг. Южно-Сахалинск
