— А сколько вас?
— Четверо, Павлыч. Все те же ребята.
— Ну что ж. Ну надо, конечно, приютить. Один домик уже занят. Вы давайте в самый крайний. Только, чур, Алексей Петрович, без бардака, как в тот раз. Если пить, то здесь или на воздухе.
— Все будет ладом, Павлыч. Обещаю.
— Ну, давайте располагайтесь и присоединяйтесь к нам. Уплотнимся.
— Да нет, Павлыч. Мы в дороге приняли и перекусили. Мы вещички побросаем и сразу на природу. На костре ушичку сварганим. Ну а вечером будем тут.
— Тоже дело, — согласился Автономов. «ОПАСНАЯ ДОЛЖНОСТЬ, ОЧЕНЬ ОПАСНАЯ ДОЛЖНОСТЬ», — мысленно талдычил я.
— Кто это? — ревниво спросил здоровяк Братчснко, когда новоприбывший удалился.
— О! — зажмурился Автономов. — Это большой человек, — почтительно сказал он. — Крупный военачальник. — И я удивился, как быстро мой дружок освоил повадки и фразеологию бывалого сторожа.
Наконец Братченко — самый мудрый — дал команду к подъему. Мужики поднялись, шумно вывалили на улицу к своим рюкзакам, сачкам и удочкам. Меня Автономов попридержал.
— Пусть идут, Анатоль, а мы сами по себе. Давай-ка я покажу тебе мое хозяйство.
— Ну, покажи.
Он был уже пьяненький — «на старые дрожжи, наверно». Глаза его весело поблескивали. Он обнял меня за плечи.
— Эх, Анатоль, как я тебе рад! А ты рад меня видеть?
— Уже говорил: рад.
— Честно рад?
— Честно.
Все равно я сильней рад, чем ты. Мне тебя, писака, не хватает, — с чувством сказал он.
— Гляди, не прослезись, — ухмыльнулся я. — Ты почему не бреешься? Эта щетина старит тебя лет на десять.
— А, пусть! Женщин тут нет. Я к зиме, глядишь, бороду отпущу. Бородищу. Вообще меня не узнаешь, — пообещал он.
Мы вошли во вторую комнату, спальню Автономова. Здесь был такой же раскардаш, как и на кухне, где застольничали. Какие-то ящики стояли в углу. Книги, те самые, из серии «Всемирная литература», большой грудой валялись на полу и врассыпную около кровати. Кровать была не прибрана; простыня, пододеяльник, наволочка отсутствовали. На маленьком столике стояли транзистор, закопченная керосиновая лампа, консервная банка, забитая окурками, бутылка с желтой водой. На гвоздях тут и там висела всякая одежда. Стены были не белены, а пол не крашен. ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО ВОТ ТАК ЖЕ ВЫГЛЯДЕЛА МОЯ КВАРТИРА ДО ЗНАМЕНИТОГО РЕМОНТА.
— Мда-а, — промычал я неодобрительно.
— Не нравится, Анатоль? — живо спросил веселый Автономов.
— А что тут может нравиться, Костя?
— Ничего, это временно. Ближе к зиме народ рассосется — наведу порядок. Главное, Анатоль, что печка в доме отменная! — похвалил он печку.
— Главное, чтобы хозяин не пил, — вскользь заметил я.
— Ну, Анатоль, это ты зря! Я свою меру знаю. А гостей привечать надо. Таежное правило такое. Пошли дальше.
Он показал мне склад, где рядком стояли пяток бочек с засоленной горбушей, а еще пяток пустых ожидали своей очереди, здесь же хранились всякие хозяйственные принадлежности; показал баньку-каменку; привел в дизельную, пояснив, что сейчас она бездействует — «нужды нет, Анатоль, день длинный, а ночью керосинки хватает, днем печки»; заглянули мы в два рабочих домика с зачехленной аппаратурой; зашли под навес с поленницами дров, где Автономов озабоченно пояснил, что «надо будет еще заготовить», — словом, ознакомил со своим хозяйством, и был он при этом необыкновенно разговорчив и суетлив. Собачье дефективное семейство, повизгивая и гавкая, неотступно сопровождало нас.
Мне не терпелось попасть на море или реку.
— Нет, погоди, Анатоль, успеешь. Сначала ты доложи мне обо всех городских новостях. Пошли вон туда.
На краю обрыва, за домом Автономова была сколочена кем-то лавочка. Мы уселись на нее. Отсюда открывалось море во всю свою пемереную ширь. Солнце слепило. Свежий ветер заполнял грудь. НЕВОЗМОЖНО ДЫШАТЬ ТАКИМ СВЕЖИМ ВЕТРОМ. НЕВОЗМОЖНО СМОТРЕТЬ БЕЗ СИЛЬНОГО СЕРДЦЕБИЕНИЯ НА ТАКОЕ МОРЕ. ГОРОДА НЕТ И НЕ НАДО, — думал я.
— Какие новости, Костя, — закурил я. — Нет никаких новостей. Впрочем, стоп. Есть.
— Ну вот видишь! — обрадовался он, тоже задымив. — А говоришь, нет. Есть же! Мне все интересно, любая мелочь, — ерзал он на лавочке.
— Это не мелочь. Звонила позавчера… ну да, позавчера под вечер… Раиса, представь, Юрьевна.
— Ого! Надо же! Жена моя бывшая?
— Ты с ней еще не развелся.
— А все равно отрезанный ломоть! Я уж чтой-то позабыл, как она выглядит. Как она выглядит, Анатоль?
— По телефону, знаешь, не разглядел.
— А! Ну да, по телефону. Ну-ну. Позвонила. И что сказала? — жаждал новостей и перебивал меня Автономов.
— Машина твоя нашлась, вот что, — сказал я.
— БЫТЬ ТОГО НЕ МОЖЕТ! — вскричал Автономов.
— Раисе нет смысла врать. Ей позвонили из милиции. Она позвонила мне. Хотела знать, как тебя можно отыскать. Я твои координаты утаил.
— Правильно!
— Ну вот. А знаешь, кто организатор грабежа?
— Кто?
— Твой партнер по бильярду.
— Какой? Неужто тот лысый, Четвергов? Не может быть! Что ты!
— Да не он! Молодой такой. Красавчик писаный. Ну, напряги свои извилины. Совсем думать разучился.
— Аполлошка! — ахнул Автономов.
— Вот-вот. Он самый, — подтвердил я с неизъяснимым каким-то удовольствием.
— Вот это да-а!
— Хороший у тебя был зятек! Как ты его обхаживал, расхваливал!
— Да-а, дал я промашку с Аполлошкой.
«Не только с ним!» — хотел я сказать, но удержался.
— Словом, милиция ждет тебя в гости, Костя.
Он нахмурился. Он покорябал ногтями заросшую щетиной щеку. Он в раздумье пожевал губами.
— Так-то оно так, — заговорил. — Машипёху, конечно, надо вызволять. Машипеха вещь хорошая. ТОЛЬКО КАК Я ЭТО ВСЕ ОСТАВЛЮ? — широко повел он рукой, охватив небо, море и землю. — Народ тут всякий шастает. Без присмотра нельзя.
— Ну, за пару дней ничего, наверно, не случится.
— Как знать, Анатоль. Время сейчас такое… грабительское, сам знаешь. Ну, ладно. Потолкую с Братченко. Он как-никак мой начальник.
Я встал:
— Пойду, Костя. Зуд у меня.
— Погоди, погоди! Ты не все рассказал. Ты… эту самую… встречал? — спросил он в затруднении.
— Милену? Нет. И книги твои еще не вывез.
— Что ж ты так?
— Недосуг, Костя. Работал. Добивал повестуху.
— Добил?
— Добил. Сдал.
— Молодец, писака. А звонил ей?
— С какой стати?
— А она тебе?
— С какой стати, черт возьми?!
— Кто вас знает, — смутно пробормотал Автономов. — А с Натали как? Помирились? — задел он мое больное место. И сразу вроде бы померкло море, помрачнел день. Я СТАРАЛСЯ ЗАБЫТЬ, А ОН НАПОМНИЛ.
— Нет, не помирились, Костя. Наоборот, полный развод. Как у тебя, — ответил я тяжело.
Вечером разговор стал нечленораздельным. Собственно говоря, и рыбалка моя получилась какой-то бестолковой, косноязычной. Местная речка в устье была забита нерестовой горбушей, и, сколько я ни поднимался против течения, ничего не менялось: тот же неумолчный плеск, те же темные, плотные ряды рыбин, неумолимо идущих вверх, вверх, бок о бок, впритирку друг к другу, как демонстранты в дурноте и беспамятстве. Добыть кунджу, или мальмочку, или гольца не представлялось возможным, ибо не было в реке свободного пространства, чтобы забросить удочку, не зацепив при этом крючком морскую пришелицу. (Автономов предупреждал, а я не поверил.) Надо было подниматься еще выше, где стройные ряды горбуши, возможно, редели, но в раздражении я спустился на морской берег, где сменил удочку на спиннинг.
Приезжий люд ловил в отдалении в заливчике крабиков и креветок; я же довольствовался окунями-терпугами и страшноватыми головастыми бычками… И я рассуждал вслух на пустом берегу перед пустынным морем:
— Вот какая дилемма, Наталья Георгиевна: возвратиться в воскресенье в город или остаться тут и покараулить вместо Константина Павловича? Я так думаю: в городе мне делать нечего. Повестуху свою я сдал в издательство. Пенсию за этот месяц получил. Ого, какой удар! Это не иначе терпуг взял, Наталья Георгиевна. Ого, как сопротивляется! Вот он, красавчик! Продолжим далее. Что посоветуете, Наталья Георгиевна? Как быть? — громко разговаривал я.
А к вечеру собралась вся честная компания. Расположились не в доме, а на зеленой поляне в стороне от станции. Автономов угощал свежей горбушевой ухой, но она, кажется, уже поднадоела едокам, они предпочитали сваренных в ведрах на костре крабиков-«колючек» и креветок, и городскую снедь. «Каторжанка», «Монерон», «Мономах» лились в разнокалиберную посуду, как и днем. Автономов котировался в компании. «Хороший ты мужик, Павлыч», — говорили ему. «За тебя выпьем, Павлыч», — говорили ему. «Тебе сюда бабу надо, Павлыч, на зиму», — советовали ему. «Хорошая у тебя, Павлыч, работенка», — завидовали ему. «Будь здоров, Павлыч!» — чокались с ним.
