«Оправдываясь, муж умершей сказал: „Сами жалеем. Сами теперь наказаны — он ведь и проститься не дал. Поговорить не дал. Детей не пустил! Заперся с ней и бу-бу-бу-бу, сволочь какая…“ Коляня его выслушал. На всякий случай Коляня с его слов записал день и час, когда знахарь был зван, а также — день и час смерти, он еще раз заглянул в склеры покойницы, с трудом разлепляя ей глаза. Сказал:
— Когда придут свидетельствовать смерть, не болтайте, что приглашали врачевать этого.
— Ясное дело, доктор. Мне и самому стыдно…
Щеки у мужа умершей были сухие и запавшие от злобы. Он кусал губы в кровь, повторяя:
— Не поговорил ведь с ней. В глаза не глянул…
Коляня, понимающе ему кивая, одновременно наблюдал в окно, с высоты одиннадцатого этажа, за Якушкиным — на той стороне проезжей части (возле стоянки машин) толклась высохшая, тощая фигура знахаря.
Старик, возможно, не понимал и ждал, что кто-то его усадит в машину, кто-то повезет, ласково-льстиво спрашивая, куда, мол, вам ехать, Сергей Степанович, но никто не вез и никто не спрашивал. Таксисты не останавливались, что было, пожалуй, к лучшему, так как у Якушкина наверняка не нашлось бы в конце пути денег. Полубезумный и пошатывающийся старик хотел, конечно, сейчас к себе во флигелек. Он хотел лечь там и тоненько выть, воем ища тоске выход и хоть какое-то уравновешиванье, но флигелек был далеко и как точка города являл собой невыигрышный и совсем неинтересный для таксистов конец. Знахарь — с раздутыми карманами, набитыми пузырьками, — семенил к машине, а появившийся таксист, едва глянув, качал головой: «Не еду!» — и сажал, перемигнувшись, другого пассажира. Знахарь семенил неловко; очередной подъехавший справа таксист двинул его несильно бампером, тут же высунулся из машины, приоткрыв дверцу, и заорал: «Что, дед, — ослеп?» Затем он вновь высунулся, теперь уже погрозив кулаком. Якушкин, смирившийся, пошел пешком — по улице вниз. Попрощавшись с мужем умершей, Коляня быстренько выскочил и, не подождав лифта, слетел вниз. Он заспешил по улице вслед, но впустую: старик уже исчез, невидный в пестрой, вдруг вывалившейся из близкого кинотеатра толпе.
Якушкинцы уже знали о смерти, случившейся «на руках у Сергея Степановича», — собравшиеся, они были взволнованы и ждали Коляню, как ждут с вестями «оттуда».
— Что вы думаете об этом? — тут же тихими голосами стали они спрашивать, вытягивая лица и заглядывая Коляне в самые зрачки. Коляня для них был — умник; и если уж строго — чужак.
— Что вы думаете об этом? — спрашивали они.
Коляня сказал им, что он думает. Когда у врача в больнице умирает больной, как там врач ни мучься и как себя ни укоряй, смерть больного все же не только на его профессиональном умении — смерть лежит и на том враче, который диагностировал прежде. Смерть лежит также на медсестрах, а также на качестве медикаментов. Смерть лежит и на той или иной методике излечения, и если уж говорить до конца — на том общем состоянии, в каком медицина находится на нынешний год и в нынешний век. Смерть в больнице как бы перераспределяется на весь цех. Кстати сказать, и слава исцеления больного делится соответственно на весь цех или почти на весь: ну, вылечил врач, ну, молодец — ничего в этом особенного. Якушкин же тяжесть смерти несет один, незащищаемый и в одиночку, раз уж он в одиночку получал и греб свою звонкую славу.
Разговорившийся Коляня видел, конечно, что суровая глубина его будущего очерка о знахарстве в целом их не волнует и не заботит. Тихие, они тряслись, как суслики в стужу, именно за Сергея Степановича, за завтрашний день его — «незаконного врачевателя»: только сегодня они, тихие, открыли глаза пошире.
Понимая, Коляня, однако, не хотел их успокаивать, напротив — жестко и не без нажима он сказал, что в другой раз знахарю следует хорошенько осмотреть больного, решаясь лечить, и еще более хорошенько взвесить «за» и «против». Трясущиеся якушкинцы — тоже, они тоже, ежели так своего полубога ценят и любят, должны его сдерживать. К примеру: за женщину, ныне покойную, Сергею Степановичу браться никак не следовало — несчастная, в сущности, уже умирала, уже и ангелы сидели с ней рядышком, они же, ангелы, зря не прилетают. Коляня был в той больнице. Своими глазами читал Коляня больничные выписки о той резне, после которой несчастную женщину отпустили проститься с родными, тем не менее Якушкин, цехом не защищаемый, взялся лечить. Зачем?..
— Сергей Степанович отказать не мог, если просят. Для Сергея Степановича отказать значило бы изменить себе, — мягко и как бы издалека закапал словами Кузовкин. (Суслик. И, видите ли, с нравственной начинкой.)
Коляня вспыхнул: распыляя, и погубили якушкинский дар. Однако ответил Коляня сдержанно:
— Согласитесь: есть очень много сложных, тяжелейших больных, которые ждут и вправе ждать помощи… Но зачем же браться за воскрешение мертвых?
Полувысохшая от зубного порошка Шевелинова прошептала, что надо бы, мол, уже сейчас заготовить список исцеленных и спасенных, и, если к Сергею Степановичу будут вязаться, список исцеленных окажется неплохой и честной картой, которой при случае можно козырнуть.
Вытянув лица, они смотрели на Коляню, как-никак журналист, умник, — и тогда Коляня сказал им, что к знахарю вязаться не будут: не тот случай. Успокоив, Коляня, однако, предупредил их вновь: если смертники потянутся за его фамилией, как грибы осенью, однажды Якушкина Сергея Степановича, проживающего в Москве пенсионера, совершенно справедливо возьмут под белы руки и — хотя он и шиз, и справку имеет, и ненаказуем — его упрячут в психушку, и, надо думать, надолго.
Помолчали.
— А почему вы перестали собираться на беседы — старик совсем выдохся?
Коляня спросил их, они же, тихие, вновь завздыхали. Инна Галкина вдруг заплакала.
«Уважаемый Николай… прочитала взахлеб вашу статью о народной медицине. У меня с детства сохнет правая рука, и я очень хочу исцелиться. Я молодая еще женщина и хотела бы…»
«Уважаемый товарищ… У меня болен отец, его лечили в нашей местной больнице… Вы упомянули в своей полемической статье имя С. С. Якушкина — я очень хотел бы встретиться с ним, хотя бы только для разговора…»
«Уважаемый товарищ журналист. Узнал о вас от нашего районного врача, который был в Москве на курсах по повышению квалификации… В своем выступлении вы говорили о некоем народном врачевателе С. С. Якушкине…» Писем были десятки, и в основном, конечно, письма страждущих, были также и письма профессионалов-врачей. Все хотели Якушкина, все очень хотели, спрашивая адрес или прося как-то свести. Поглядывая на стол, заваленный письмами, Коляня думал сейчас об изменчивости судьбы и о том, что слава приходит к человеку, когда дар его, в сущности, кончился.
А дело сдвинулось. Стараниями Коляни (плюс, конечно, общая волна интереса) сращивателю костей Шагиняну, хотя и на испытательный только срок, в районной больнице выделили палату, где вчерашний «шарлатан» врачевал бок о бок с приставленным ему в помощь и в надзор «нормальным» врачом. Объявились и другие врачеватели, признанные помимо стараний Коляни. Дело набирало размах. Говорили, что деньги изысканы и вот-вот будет принято решение о создании Института народной медицины. В параллель знахарям будет создан также Институт по изучению дельфинов, — может быть, и эти черти что-то знают. Разговоров, притом крепнущих и оптимистичных, становилось все больше.
На научную конференцию специально по вопросам народной медицины в числе пятидесяти дипломированных врачей и пятидесяти журналистов приглашался и Коляня. Разумеется, поначалу там будет черт-те что, болтовня, галдеж, восточный базар, но ведь поначалу — это поначалу. Наука признала необходимость контакта… Появились лаборатории, где исследуются еще вчера смехотворные «бабкины» средства. Парапсихологи занимаются исследованием не только гипноза, но и наложения рук. Нельзя сказать, что с высоколобостью и снобизмом науки покончено, но сдвиги налицо… В голове Коляни уже зазвенела, бряцая словами, очередная лихая статья.
Гений — тоже хозяйство, и, конечно же, нужен глаз, и если знахари были Коляниным хозяйством, если был, скажем, огород, то плохой грядкой нежданно-негаданно стал именно первый из них — Якушкин. Судьба предтечи: выдохся раньше. Коляня все же не спешил ставить крест. И, выждав еще месяц, Коляня отправился во флигелек, где старик, конечно, валялся в лежку (выть не выл, был тих, но не исключалась возможность, что ночной гений предпочитает подвывать — ночью).
Якушкин лежал на жестком, пропахшем своем топчанчике, и Коляня подсел, утешая. Коляня приврал ему, что якушкинцы его ждут и ежевечерне перезваниваются, волнуясь, а он тут спит — да что ж это такое?.. Знахарь не ответил. Он отвернулся от Коляни к стене, пробубнив:
