– Батюшки-светы.
– А в другую ночь сижу это я, и тут стучат. Я знаю, что это она. Открываю дверь – а ее там нет. Одиннадцать вечера, я в одних трусах. Я выпивал, я начинаю волноваться. Выбегаю наружу в одних трусах. А на день рождения я надарил ей платьев на 400 долларов. И вот я выбегаю, а все эти платья – вот они, на крыше моей новой машины, и они в огне, они горят! Подбегаю сдернуть их оттуда, а она выскакивает из-за куста и начинает орать. Выглядывают соседи – а я там такой, в одних трусах, обжигаю руки, хватая с крыши платья.
– На одну из моих похоже, – сказал я.
– Ладно, значит, я прикинул, что у нас все кончено. Сижу тут через две ночи, надо было в клубе тогда подежурить, поэтому я сижу в три часа ночи, пьяный, и опять в одних трусах. В дверь стучат. Ее стуком. Открываю, а ее опять нет. Выхожу к машине, а она снова платья в бензине вымочила и подожгла. В тот раз-то припрятала кое-что. Только сейчас они горят уже на капоте. Она откуда-то выскакивает и начинает вопить. Соседи выглядывают. Я там опять в одних трусах, скидываю горящие платья с капота.
– Здорово. Жалко, не со мной случилось.
– Видел бы ты мою новую машину. Краска волдырями пошла по всему капоту и крыше.
– А сейчас она где?
– Мы опять вместе. Она приехать должна через тридцать минут. Так можно тебя на чтения записать?
– Конечно.
– Ты покруче рок-групп. Я никогда ничего подобного не видел. Хорошо бы тебя сюда заманивать вечерами каждую пятницу и субботу.
– Ничего не выйдет, Марти. Одну и ту же песню можно крутить и крутить, а стихи им только новые подавай.
Марти рассмеялся и повесил трубку.
Я взял с собой Тэмми. Мы приехали чуть-чуть пораньше и зашли в бар через дорогу. Взяли себе столик.
– Только не пей слишком много, Хэнк. Ты же слова глотаешь и пропускаешь строчки, когда сильно напиваешься.
– Наконец-то, – сказал я, – ты говоришь что-то дельное.
– Ты боишься публики, правда?
– Да, но это не страх сцены вообще. Это страх того, что я стою на сцене, как обсос. Им ведь нравится, если я свое говно лопаю. Но после этого я могу платить за свет и ездить на бега. У меня нет оправданий.
– Я себе «злюку»[13] возьму, – сказала Тэмми. Я велел девушке принести нам «злюку» и «Буд».
– Сегодня я в норме, – сказала она. – Обо мне не беспокойся.
Тэмми выпила «злюку».
– В этих «злюках», кажется, совсем ничего нет. Я еще один возьму.
Мы заказали еще «злюку» с «Будом».
– В самом деле, – сказала она, – мне кажется, туда вообще ничего не кладут. Я лучше еще один выпью.
Тэмми проглотила пять «злюк» за 40 минут.
Мы постучались в задние двери «Чмок-Хая». Здоровенный телохранитель Марти впустил нас. Марта брал себе этих типов с неисправными щитовидками поддерживать закон и порядок, когда вся мелюзга, все волосатые придурки, нюхатели клея, кислотные торчки, простой травяной народ, алкаши – все отверженные, проклятые, скучающие и притворщики – выходили из-под контроля.
Я уже готов был срыгнуть, и я срыгнул. На сей раз я нашел урну и дал жару. В последний раз я все вывалил прямо под дверь кабинета Марти. Сейчас тот остался доволен происшедшей переменой.
– Хотите чего-нибудь выпить? – спросил Марти.
– Пива, – ответил я.
– А мне «злюку», – сказала Тэмми.
– Найди ей место и открой кредит, – велел я Марти.
– Ладно. Мы ее устроим. Остались одни стоячие места. Пришлось отказать ста пятидесяти, а до тебя еще тридцать минут.
– Я хочу представить Чинаски публике, – сказала Тэмми.
– Ты не возражаешь? – спросил Марти.
– Нет.
У них там выступал пацан с гитарой, Динки Саммерс, и толпа его потрошила. Восемь лет назад у Динки вышла золотая пластинка, и с тех пор – ничего.
Марти сел за интерком и набрал номер.
– Слушай, – спросил он, – этот парень – такая же дрянь, как нам слышно?
Из трубки донесся женский голос:
– Ужас.
Марти положил трубку.
– Хотим Чинаски! – орали они.
– Хорошо, – послышался голос Динки, – следующий – Чинаски.
И запел снова. Те были пьяны. Они улюлюкали и свистели. Динки пел дальше. Закончил свое отделение и сошел со сцены. Поди угадай. Бывают дни, когда лучше не вылезать из постели и натянуть одеяло на голову.
Постучали. Зашел Динки в своих красно-бело-синих теннисных тапочках, белой майке и коричневой фетровой шляпе. Шляпа сидела набекрень на массе светлых кудряшек. Майка гласила: «Бог есть Любовь».
Динки посмотрел на нас:
– Я действительно был так плох? Я хочу знать. Я в самом деле был так плох?
Никто не ответил. Динки взглянул на меня.
– Хэнк, я был настолько плох?
– Толпа пьяная. У них карнавал.
– Я хочу знать, я был плох или нет?
– Лучше выпей.
– Я должен найти свою девчонку, – сказал Динки. – Она где-то там одна.
– Слушай, – сказал я, – давай с этим покончим.
– Прекрасно, – ответил Марти, – иди начинай.
– Я его представляю, – сказала Тэмми.
Я вышел с нею вместе. На подходе к сцене нас заметили и начали орать, материться. Со столиков полетели бутылки. Началась потасовка. Парни с почтамта никогда бы не поверили.
Тэмми вышла к микрофону.
– Дамы и господа, – сказала она, – Генри Чинаски сегодня не смог…
Повисла тишина. Затем Тэмми добавила:
– Дамы и господа – Генри Чинаски!
Я вышел. Они подняли хай. Я еще ничего не сделал. Я взял микрофон.
– Здрасьте, это Генри Чинаски…
Зал вздрогнул от грохота. Не нужно делать ничего. Они готовы сделать все за меня. Но тут нужно осторожнее. Как бы пьяны они ни были, они немедленно засекают любой фальшивый жест, любое фальшивое слово. Никогда не следует недооценивать публику. Они заплатили за вход; они заплатили за кир; они намереваются что-то получить, и, если им этого не дать, они сгонят тебя прямиком в океан.
На сцене стоял холодильник. Я открыл дверцу. Внутри лежало бутылок 40 пива. Я сунул руку, вытащил одну, свернул крышку, хлебнул. Мне нужен был этот глоток.
Тут человек у самой сцены завопил:
– Эй, Чинаски, а мы за напитки платим!
Парень в форме почтальона сидел в первом ряду.
Я залез в холодильник и вытащил бутылку. Подошел к парню и отдал пиво. Потом вернулся и извлек еще несколько. Газ дал их народу с первого ряда.
– Эй, а про нас забыл? – Голос откуда-то сзади.
Я взял бутылку и запулил в темноту. Затем швырнул еще несколько. Клевая толпа – все до единой поймали. Затем одна выскользнула у меня из руки и взлетела в воздух. Я слышал, как она разбилась. Все, хватит, решил я. Я уже представлял, как подают в суд: раздробленный череп. Осталось 20 бутылок.
– Так, остальные – мои!
– Вы читать всю ночь будете?
– Я пить всю ночь буду… Аплодисменты, свист, отрыжка…
– АХ ТЫ ЕБАНЫЙ ГОВНА ШМАТ! – завопил какой-то парень.
– Спасибо, тетушка Тилли, – ответил я.
Я сел, поправил микрофон и начал первый стих. Стало тихо. Теперь я – на арене наедине с быком. Страшновато. Но я же сам написал эти стихи. Я читал их вслух. Лучше начинать с легкого, с издевательского. Я закончил, и стены содрогнулись. Во время аплодисментов четверо или пятеро подрались. Мне должно повезти. Надо только продержаться.
Их нельзя недооценивать, но в жопу их целовать тоже нельзя. Надо достичь какого-то плацдарма посередине.
Я почитал еще стихов, попил пива. Я напивался сильнее. Слова становилось труднее читать. Я пропускал строки, ронял стихи на пол. Потом перестал и просто сидел на сцене и пил.
– Мне нравится, – сказал я им, – вы платите, чтоб посмотреть, как я пью.
Я напрягся и прочел еще несколько стихотворений. Наконец озвучил пару неприличных и закруглился.
– Все, хватит, – сказал я.
Они заорали, требуя добавки.
Парни с бойни, парни из «Сиэрз-Роубака», все парни со всех складов, где я работал и пацаном, и мужиком, никогда бы не поверили.
В кабинете нас ждало еще больше кира и несколько жирных косяков-бомбовозов. Марти набрал по интеркому номер и спросил насчет сборов.
Тэмми, не отрываясь, смотрела на него.
– Ты мне не нравишься, – сказала она. – Мне твои глаза совсем не нравятся.
– Оставь в покое его глаза, – сказал я. – Давай заберем деньги и поедем.
Марти выписал чек и протянул мне.
– Вот, – сказал он, – двести долларов…
– Двести долларов! – заорала на него Тэмми. – Ах ты гниль сучья!
Я прочитал чек.
– Он шутит, – сказал я ей, – успокойся. Она меня проигнорировала.
– Двести долларов, – говорила она Марти, – ах ты поганый…
– Тэмми, – сказал я, – там четыреста долларов…
– Подпиши чек, – сказал Марти, – и я дам тебе наличкой.
