Однако истинный стимул, вдохновлявший первое поколение ученых-текстологов, не изжил себя окончательно. Я — дочь католической церкви, не протестантской, но готова аплодировать Мартину Лютеру за то, что он отвернулся от Эразма, считая, что его коллега, несмотря на свои многочисленные способности, позволил себе увлечься такими аспектами исследований, которые, по высшим меркам, не имеют особого отношения к истинному знанию. Гуманитарным штудиям потребовалось долгое время, чтобы умереть, но сегодня, в конце второго тысячелетия от Рождества Христова, они действительно находятся на смертном одре. И тем горше, я бы сказала, их конец, что вызван он чудовищем, возведенным на трон ими же самими в качестве основного принципа существования Вселенной, — монстром, именуемым Разум. Но это уже другая история, о которой можно поговорить в следующий раз.
III
Так завершила Бланш свою речь, реакцией на которую были не столько аплодисменты, сколько легкий шумок в первом ряду, похожий на шепот удивления. Затем перешли к деловой части: один за другим выпускники выходят вперед и получают свои свитки; завершается церемония торжественным шествием, в котором принимает участие Бланш в своем красном облачении. И вот на какое-то время Элизабет наконец свободна и может побродить в толпе гостей, прислушиваясь к их щебету. Щебечут, оказывается, главным образом о том, что церемония затянулась. И вдруг она слышит, что говорят о Бланш. Высокий мужчина с переброшенной через руку мантией, отороченной горностаем, в сильном раздражении говорит женщине в черном костюме: „Что она возомнила о себе? Воспользовалась возможностью и прочла нам лекцию! Миссионерка из какой-то дыры — что она понимает в гуманитарных науках? И эта жесткая католическая направленность — а как же экуменизм?“
Она — гостья, гостья университета, гостья своей сестры и гостья этой страны тоже. Если эти люди намерены обидеться — это их право. Она не собирается вмешиваться. Пусть Бланш ведет свои сражения сама.
Однако не вмешиваться оказывается не так-то легко. Программой предусмотрен официальный завтрак, Элизабет тоже приглашена. Когда она садится на свое место, то обнаруживает, что оказалась рядом с тем самым высоким мужчиной, который за это время успел избавиться от своего средневекового одеяния. Есть ей не хочется, в желудке какой-то ком; она предпочла бы вернуться в номер и прилечь, но вынуждена сделать над собой усилие и вытерпеть этот завтрак.
— Разрешите представиться, — говорит она. — Я — Элизабет Костелло. Сестра Бригитта — моя сестра. Я хочу сказать, сестра по крови.
Элизабет видит, что ее имя ничего не говорит этому человеку. Его собственное имя напечатано на карточке, лежащей перед ним: профессор Питер Годвин.
— Полагаю, вы здесь преподаете, — продолжает она, стараясь завязать разговор. — Можно поинтересоваться, что вы преподаете?
— Я преподаю литературу, английскую литературу.
— Должно быть, то, что говорила моя сестра, задело вас за живое. Не обижайтесь на нее. Она как бойцовый петух, ей нравится сражаться.
Бланш, сестра Бригитта, бойцовый петух, сидит на другом конце стола, занятая разговором со своим соседом. Она не может их услышать.
— Наш век светский, — отвечает Годвин. — Стрелки часов нельзя повернуть вспять. Нельзя обвинять общественный институт за то, что он идет в ногу со временем.
— Вы имеете в виду университеты?
— Да, университеты, и особенно гуманитарные факультеты, которые были и остаются ядром любого университета.
Гуманитарные науки — ядро университета? Может быть, она не принадлежит к университетским кругам, но если бы ее попросили определить, что составляет ядро университета сегодня, какая дисциплина является главной, она сказала бы, что это умение делать деньги. По крайней мере в Мельбурне, штат Виктория, это именно так, и она не удивится, если окажется, что то же самое происходит в Иоганнесбурге.
— Но разве моя сестра говорила о том, что нужно повернуть время вспять? Мне кажется, она сказала нечто более значительное, а именно, что сама основа гуманитарных наук неверна, что было ошибкой возлагать на них столь большие надежды и связывать с ними все наши ожидания. Как я поняла, она утверждает именно это, хотя я не разделяю ее позицию.
— Предметом изучения для человека является сам человек, — провозглашает профессор Годвин. — А природа человека далека от совершенства. Даже ваша сестра согласится с этим. Но это не значит, что мы должны отказаться от попыток ее усовершенствовать. Ваша сестра хочет, чтобы мы отвернулись от человека и возвратились к Богу. Именно это я имею в виду, когда говорю о том, что ваша сестра предлагает вернуть стрелки часов назад. Она хочет вернуться к временам до Ренессанса, до гуманистического движения, о котором она говорила, и даже к временам, предшествовавшим двенадцатому веку с его относительной просвещенностью. Она предлагает нам погрузиться в фатализм христианства, как я определил бы период раннего Средневековья.
— Зная свою сестру, я бы не решилась сказать, что она склонна к фатализму. Но, возможно, вам следует поговорить с ней и изложить вашу точку зрения.
Профессор занят салатом у себя на тарелке. Молчание. Сидящая через стол женщина в черном костюме, которую Элизабет принимает за жену Годвина, улыбается ей.
— Я слышала, вы сказали, что вас зовут Элизабет Костелло? — говорит она. — Вы писательница Элизабет Костелло?
— Да, именно так я зарабатываю себе на жизнь. Пишу.
— И вы сестра сестры Бригитты?
— Да. Но у сестры Бригитты много сестер. Я ее сестра только по крови. Другие — истинные сестры, сестры по духу.
Она хотела, чтобы это замечание прозвучало легко, но, похоже, оно привело миссис Годвин в волнение. Может быть, именно в этом и есть причина того, что Бланш принимают в штыки: она не к месту употребляет слова духи Бог, не там, где им следовало бы находиться. Ну что ж, хоть она и неверующая, но в данном случае она будет на стороне Бланш.
Миссис Годвин, бросив быстрый взгляд на мужа, произносит:
— Дорогой, Элизабет Костелло писательница.
— О да, — говорит профессор Годвин, но совершенно очевидно, что ее имя ему ничего не говорит.
— Мой муж весь в восемнадцатом веке, — заявляет миссис Годвин.
— О, прекрасное место для пребывания. Век Разума.
— Пожалуй, сегодня мы не считаем, что для этого периода характерно отсутствие сложностей, — говорит профессор Годвин. По всей видимости, он хотел что-то добавить, но передумал.
Беседа с четой Годвин явно не клеится. Элизабет поворачивается к человеку, сидящему справа, но тот полностью погружен в разговор с другими гостями.
— Когда я была студенткой, — говорит она, снова обращаясь к Годвинам, — а было это в начале пятидесятых годов, мы очень много читали Дэвида Лоуренса. Конечно, читали и классиков тоже, но не они занимали наши умы. Лоуренс и Томас Элиот — вот на ком были сосредоточены налги помыслы. Ну, а из восемнадцатого века, наверное, Блейк. Шекспир, конечно, тоже, потому что, как все мы знаем, Шекспир вне времени. Лоуренс захватывал нас, потому что обещал что-то вроде спасения. Если мы будем поклоняться темным богам, говорил он, и совершать необходимые ритуалы, мы спасемся. И мы верили ему. Мы выходили на улицу и поклонялись темным богам как умели, как смогли понять те намеки, которых удостаивал нас мистер Лоуренс. Но это поклонение не спасло нас. Лжепророк, сказала бы я о Лоуренсе теперь, оглядываясь назад.
В студенческие годы мы читали, самым искренним образом пытаясь отыскать среди строк те, что могли бы вывести нас из растерянности, могли бы указать путь. И находили их, как нам казалось, у Лоуренса и у Элиота, у раннего Элиота. Возможно, он вел нас по неверному пути, но тем не менее мы начинали понимать, как следует прожить свою жизнь. А по сравнению с этим все остальное было лишь обязательным набором, который мы прочитывали, только чтобы сдать экзамены. Если гуманитарные науки хотят выжить, они, несомненно, должны отвечать нашему страстному стремлению быть ведомыми в вечных поисках пути к спасению.
