Сопляк растянулся на земле кверху пузом. Огрызок пригвоздил к земле его запястья — крепко, не вырвешься.
— Лежать! — кричал Огрызок, покраснев от натуги.
У Сопляка уже занемели конечности, но он все равно извивался, как уж, и голосил:
— Чтоб ты сдох!
— Не шевелись, Сопля, хуже будет! — угрожал ему Огрызок.
— Убери с меня свой хрен! — чуть надтреснутым голосом ответил Сопляк, всерьез начиная злиться.
Но опьяненный победой Огрызок бешено прыгал на теле поверженного врага.
— Слезь, Огрызок, тут сторожа ходят! — предупредил его Сопляк.
Тогда Огрызок резко соскочил, оставив Сопляка отдуваться и пыхтеть на земле.
— Поиграем в индейцев? — предложил он.
— Да пошел ты!
— Хоть повеселимся малость, — настаивал Огрызок. — Делать-то нечего!
— Тоже мне, веселье! — усмехнулся Армандино.
— Иху-ийюху-иху! — завопил Огрызок, подражая кличу индейцев. — Подтягивай, Таракан!
Таракан поднялся и тоже начал кричать, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге:
— Иху-ийюху-иху!
Огрызок положил ему руки на плечи, они стали кружиться и вопить хором, как бесноватые:
— Иху! Иху!
Девочки вернулись поглядеть, нет ли тут чего новенького, но, увидев все ту же шайку, фыркнули:
— Ну и психи!
А мальчишки еще пуще раззадорились.
— Пляска смерти! — надрывался Огрызок. — Станцуем пляску смерти!
Остальные заразились его возбуждением и заголосили “иху”. В три прыжка то один, то другой подскакивал к девочкам, пытаясь дать им пинка или кулаком по макушке. Но те ожидали провокации и ловко увертывались.
— Хватит вам, невежи! — надменно цедили они. — Распсиховались тут!
Однако не уходили: видно, им пришла охота поглядеть на индейские пляски, оттого мальчишки, которым игра уже порядком надоела, ради них лезли вон из кожи.
— Позорный столб! — крикнул Огрызок.
— Это уж точно! — с притворным равнодушием отозвались девчонки. — Тебя бы к нему пригвоздить.
Огрызок еле ноги волочил от усталости и охрип кричать “иху”, но тем не менее вдруг набросился на Таракана, расплясавшегося вместе со всеми, и заорал:
— К позорному столбу!
Другие с восторгом поддержали его и скопом потащили беднягу к фонарю.
— Вяжи его! — крикнул Сопляк.
Таракан сперва слабо отбивался, потом обмяк и позволил волочить себя по земле, как мертвеца.
— Стой на ногах, чтоб ты сдох, вошь поганая! — скомандовал Огрызок, поддерживая его под мышки.
Но Таракан не желал стоять и валился мешком на землю под возмущенные крики остальных.
— Ну хватит, осточертело мне! — заявил Огрызок и дал Таракану пинка в живот.
Таракан заплакал так громко, что даже перекрыл визг девчонок.
— Ты глянь, он еще сопли распустил, засранец! укоризненно покачал головой Армандино.
— А ну, заткнись! — Огрызок, сжав кулаки, вплотную подступил к Таракану.
А тот, горько плача, продолжал валяться в пыли.
— Вдесятером с одним не могут сладить! — язвили девчонки.
Тогда Огрызок схватил Таракана за ворот и рывком поднял с земли.
— Пусти, сволочь! — кричал тот сквозь слезы.
— На, съешь! — Огрызок плюнул ему прямо в глаз, а затем с помощью Сопляка и Сверчка пинками подтолкнул к фонарю.
Связав несчастному руки веревкой, они подвесили его к крюку, торчавшему из бетонного столба.
Но даже связанный, Таракан продолжал дергаться и кричать. Шпана затеяла вокруг него безумный хоровод с криками “иху”, однако держались подальше, чтобы Таракан ненароком не зацепил их болтавшимися в воздухе ногами.
— Уф! Уф! — отдувался Огрызок. — Веревки больше ни у кого нет?
— Откуда? — развел руками Сверчок.
— Таракан, а, Таракан, — крикнул Сопляк, — ты штаны чем подвязываешь?
Все набросились на жалобно стонавшего Таракана.
— Нет, вы поглядите на этих безмозглых! — проговорила одна из девчонок.
Но племя индейцев уже вошло в раж и, вытащив веревку, заменявшую Таракану ремень, туго-натуго перетянула ему лодыжки.
— Теперь запалим позорный столб! — высказал предложение Армандино и чиркнул спичкой.
Но ветер тут же загасил ее.
— Иху! Иху! Иху! — голосили остальные.
— Зажигалку давай! — крикнул Сверчку Сопляк.
Сверчок, порывшись в карманах, достал зажигалку, а ребята тем временем нагребли к фонарю сушняка и, не прекращая кричать и приплясывать, запалили костер.
Вдруг как по заказу подул сильный ветер; на Монте-Пекораро совсем стемнело; в воздухе запахло сыростью и уже слышались отдаленные раскаты.
Сушняк занялся мгновенно: кровавые язычки побежали по травинкам, и вокруг осатанело орущего Таракана заклубился дым.
Развязанные штаны соскользнули вниз, заголив живот и собравшись гармошкой у ног. С высохших стеблей и веток, которые шпана все подгребала к столбу, огонь, легко и весело потрескивая, перекинулся на ткань.
У подножия Монте-Пекораро, на площадке, рядом с огромным щитом “Конец района — начало района”, торчал старый навес автобусной остановки. Здесь разворачивался триста девятый, выезжая с виа Тибуртино, прежде чем направиться меж строек к Богоматери Заступнице. Альдуччо и Задира жили в Четвертом квартале, в конце главной улицы предместья, сразу за рыночной площадью. В сумерках на улице, где все дома были не выше двух этажей, загорались фонари и придавали ей вид заштатного курортного городка; спускаясь вниз, улица будто сливалась с туманным небом или терялась в шумах внутренних дворов, где всегда отличная акустика и где в это время ужинали или готовились ко сну обитатели предместья. То был час мелких сорванцов и шпаны постарше; настоящие бандюги еще хоронились в забегаловках и подворотнях, ожидая ночи, — не для того, чтобы пойти в кино или на Вилла-Боргезе, а чтоб собраться в каком-нибудь притоне и проиграть до утра в ландскнехт. Какой-то юнец в одном из дворов пощипывал струны гитары, женщины домывали посуду и мели пол, мелюзга канючила, автобусы неутомимо подвозили домой народ после трудового дня.
— Пока, Задира, — сказал Альдуччо, останавливаясь перед домом.
— Пока, — отозвался Задира, — свидимся.
— Жду в девять, — напомнил Альдуччо. — Свистни, ладно?
— А ты будь готов.
Альдуччо с трудом протолкался сквозь рассевшуюся на оббитых ступеньках ребятню. Он жил на первом этаже, четвертая дверь по коридору. По фасаду с покосившимися (вот-вот рухнут) колоннами тянулась узенькая терраса. На одной из ступенек сидела его сестрица.
— Ты чего тут? — спросил Альдуччо.
Та задумчиво глядела перед собой и потому не ответила.
— Ну и черт с тобой, дура! — обругал он ее и прошел на кухню, где мать возилась у плиты.
— Тебе чего? — спросила она, не оборачиваясь.
— Как это — чего? — возмутился Альдуччо.
Мать рывком повернулась к нему, вся расхристанная, как ведьма.
— Кто не работает — тот не ест, понял?
Она была в надетом на голое, грузное тело засаленном халате: от пота пряди волос прилипли ко лбу, а пучок растрепался и свисал на шею.
— Ну ладно, — спокойно отозвался Альдуччо. — Не хочешь меня кормить — и хрен с тобой.
Он ввалился в комнату, где ютилась вся семья (в соседней разместилось семействе Корявого), и начал раздеваться, нарочито насвистывая, чтобы мать убедилась, что ему действительно на нее наплевать.
— Свисти, свисти, паршивый! — закричала мать из кухни. — Чтоб тебя черти взяли вместе с этим пьяницей, твоим отцом!
— Ага, — весело откликнулся Альдуччо, надевая мокасины на босые ноги, — и вместе с этой стервой, моей матерью! Поди лучше на дочь свою, сучку, поори, а на мне нечего зло срывать! Можешь вовсе не кормить — заткнись только!
— Я те щас заткнусь, я те шас заткнусь! — завопила мать. — Растила сыночка на своем горбу до двадцати лет, а он ни лиры домой не принесет, ни лиры, ублюдок поганый!
— Скажите, какая цаца! — крикнул ей в ответ Альдуччо, продолжая наводить марафет.
С улицы доносились не менее сварливые голоса, и мать Альдуччо на миг умолкла, прислушиваясь.
— Дуры ненормальные! — крикнула мать от плиты, потом со звоном уронила что-то и метнулась к двери. Там с минуту постояла молча, видимо собираясь с духом, потом кинулась на улицу, влив свой визгливый голос в общий хор.
— Ох уж эти бабы! — проворчал Альдуччо. — Им бы в цирке с медведями бороться!
Прошло, наверное, минут десять; шум на улице все не утихал. Потом входная дверь со скрипом отворилась, но не захлопнулась: должно быть, мать Альдуччо еще не все высказала соседкам.
— Грязная тварь! — выкрикнула она, вновь спускаясь по ступенькам. — Сама до седых волос таскается, а еще смеет мою дочь шлюхой называть!
Ей ответил с улицы женский голос на таких же повышенных тонах, правда, слов Альдуччо не разобрал.
