— Мне жаль, — отозвался Мэкс, — в самом деле жаль, что так случилось. Мы не знали, Томас, что это твои знакомые, нам очень жаль.
— Иногда я играю с ними в бильярд, — Томас ощупывал пальцами острые зубья вил, — хожу на танцы; пиво пьем раза два в месяц. Колоть их вилами, конечно, не стал бы. Видите, как неловко получается…
— Да, понятно, — успокоил его Сэм.
Возвращались назад, к амбару, молча. Мэкс глядел впереди себя, лоб его избороздили морщины, он то и дело устремлял задумчивый взор вдаль по дороге.
— Кажется, он проводил более четырехсот встреч в год, — проговорил Сэм, когда подходили к амбару, — он пытался успокоить Мэкса, унять его гнев. — Я имею в виду Гарри Хейлмэна, — всегда бил правой.
Но Мэкс даже не повернулся к нему; они с Сэмом сели на велосипеды у амбара.
— Спасибо тебе, Томас, — поблагодарил Сэм.
Томас — он стоял, отвернувшись от Сэма, дергая себя пятерней за мочку уха — ответил небрежно:
— Не за что.
Сэму пришлось налечь на педали, чтобы догнать Мэкса. На пути назад не разговаривали; когда поравнялись с коттеджем, Мэкс махнул рукой — поворачиваем.
Подъехав к коттеджу, Сэм прислонил к стене велосипед и вошел в дом. В гостиной Эстер за столом ела виноград, — обрадованно улыбнулась ему, увидав, что он цел и невредим.
— Все хорошо?
— О'кей. — Сэм, вымыв руки, прилег на кушетку и уставился в потолок. — Думаю позвонить своему агенту.
— Лови! — Эстер бросила ему гроздь винограда.
Он поймал, подбросил на руке.
— Пусть подыщет мне работу в Голливуде. — Сэм поднес гроздь ко рту. — Скажу — собираюсь написать о том, чего никогда не было, о людях, которых никогда не существовало. Мне нужно отдохнуть.
Эстер искоса бросила на него взгляд; поднялась из-за стола, легла рядом, поцеловала его за ухом.
— По-моему, мой поцелуй вкуснее винограда.
— Хочу, чтобы мой ребенок родился под западными звездами. — Сэм обнял жену. — Под теми, что глядели на Дэррил Заук и Грету Гарбо.
В ответ Эстер снова его поцеловала.
Город лежал кольцом вокруг Сентрал-парк, притихший, уснувший; в небе в четыре часа утра еще бледнели звезды и поднимался пока неплотный, легкий, воздушный туман. Время от времени прокрадывался автомобиль, мягко шурша шинами и рассекая воздух, освещая перед собой дорогу неярким светом передних фар. Замерли птицы на ветках, троллейбусы и автобусы в депо; редкие такси тихо поджидали припозднившегося пассажира; пьяницы в этот ранний час уже спокойно почивали в своих подъездах, не дотянув до двери квартиры; бродяги храпели в постелях; в высоких, задыхающихся от удушья небоскребах давно погасли огни, свет горел только там, где лежал больной или занимались любовью.
Ветра не было, и тягучий запах земли поднимался вместе с рождающимся туманом, что, конечно, довольно странно для этого бетонного города.
О'Мэлли медленно шел по холмистым дорожкам парка: сейчас здесь ни нянек с детишками, ни полицейских, ни ученых, ни стариков на пенсии, что с тяжелым сердцем, не по своей воле оставили работу. Дорожки абсолютно пустынны, на них лежит лишь теплая ночь с туманом да расстилается деревенский запах весенней земли, и еще они хранят память о бесконечных следах — ноги горожан ходили по ним в этом зеленом парке, похожем на ладонь большой руки огромного города.
О'Мэлли шагал не торопясь, держа голову с сознательной осторожностью человека, чувствующего, что пропустил лишний стаканчик виски и это не позволяет ему рассчитывать на абсолютную ясность ума. Всей грудью вдыхал редкостный, прозрачный утренний воздух, который, как ему казалось, специально сотворен Господом в знак милосердия Его и кроткой терпимости, — после виски, само собой разумеется.
О'Мэлли, двигаясь между рядами деревьев в сторону запада, дыша словно застывшим чудесным воздухом, разглядывал город, погрузившийся в великолепную, тихую спячку, — так приятно сознавать, что там, за изгородью парка, — его дом, работа, его будущее.
— Прошу прощения, — откуда-то перед ним выскользнул человек. — Огонька не найдется?
О'Мэлли остановился, зажег спичку, поднес к сигарете незнакомца, — заметил нарумяненные щеки, длинные, тщательно завитые волосы, бледные, дрожащие ладони, которыми тот прикрыл горящую спичку; на губах помада тонким слоем.
— Благодарю вас. — Вскинув голову, он искоса, с вызовом поглядывал на О'Мэлли.
Спрятав коробок в карман, О'Мэлли пошел дальше своей дорогой, старательно удерживая голову в состоянии приемлемого равновесия.
— Какая приятная ночь! — торопливо произнес незнакомец — у него оказался пронзительный, как у девочки, голос, и исходил он откуда-то из самой гортани: нервный, чуть ли не истеричный, с придыханием. — Обожаю прогулки в парке в это время, в такую ночь, как эта, — просто чтобы подышать свежим воздухом.
О'Мэлли сделал глубокий вдох.
— Гуляете в полном одиночестве? — нервно осведомился незнакомец.
— Угу, — ответил О'Мэлли.
— Вам здесь не одиноко? — Разговаривая, он потирал руки. — Не боитесь разгуливать по парку один в такой поздний час?
— Нет, не боюсь. — О'Мэлли готов был переброситься добрым словечком с любым живым существом под влиянием всего, что он сегодня выпил, сладкой свежести воздуха и тех чувств, что испытывает житель такого большого города, как Нью-Йорк, считающий себя в какой-то мере его владельцем. — Мне никогда не бывает одиноко и нравится гулять по парку, когда в нем нет ни души и темно, как сейчас.
Незнакомец кивнул, явно недовольный его словами.
— Вы убеждены, что вам не нужна компания? — с явным разочарованием спросил он, продолжая бросать косые, вызывающие взгляды на О'Мэлли, — так смотрит на мужчину испуганная, но тем не менее решительная женщина, задумавшая его заарканить.
— Я абсолютно в этом убежден, — вежливо ответил О'Мэлли. — Прошу меня извинить. — И пошел дальше. А этот человек, с тщательно завитыми волосами, остался у дерева, в руке его горел огонек сигареты. О'Мэлли почувствовал жалость к этому незнакомцу, радуясь, что у него самого такой прочный запас сострадания и прочих человеческих чувств, что он проникся сожалением, пусть минутным, к человеку с румянами на щеках и помадой на губах, гулявшему по парку, видимо, с какими-то греховными или даже преступными намерениями.
— Послушай, приятель, мне нужен дайм! — крикнул ему другой, выходя из-за дерева.
Даже в темноте О'Мэлли различил, что он маленького роста, с грубой, неказистой внешностью.
О'Мэлли сонно порылся в кармане — там ничего не оказалось, ни одной десятицентовой монеты.
— У меня нет дайма.
— Мне нужен дайм! — повторил тот.
Теперь О'Мэлли ясно видел его лицо: смуглое, покрытое сажей, жесткое, как у дикаря, оно поблескивало в свете далекого фонарного столба. Одежда на нем бедная, разорванная, слишком для него просторная, — он все время вскидывал руки, чтобы убрать с запястий длинные, не по размеру рукава, и эти движения придавали ему какой-то фанатический, умоляющий вид.
— Я сказал вам — у меня нет дайма.
— Дай мне десятицентовик! — громко потребовал коротышка своим грубым, охрипшим голосом, — будто ему приходилось нескольких лет постоянно орать вовсю в людных, шумных местах.
О'Мэлли вытащил бумажник, открыл и показал:
— Вот видите — здесь ничего нет.
Тот посмотрел, снова вскинул руки, чтобы отогнать рукава от запястий, и нервно посмотрел через плечо О'Мэлли на фонарный столб.
— У меня нет доллара; вообще ни цента; я пустой.
Коротышка в задумчивости обошел вокруг О'Мэлли, осторожно ступая на цыпочках, словно хотел застать его врасплох.
— Ладно, тогда я изобью тебя, хоть ты и крупный мужик. Я боксер, индеец; индеец-грек. Меня зовут Билли Элк. Дай мне десятицентовик! — И протянул к нему руку, словно теперь абсолютно убедил О'Мэлли и желанные деньги со звоном упадут сейчас ему в ладонь.
— Да я в самом деле пустой! — О'Мэлли, под влиянием этой свежей, мирной ночи и своего одиночества, искренне желал по-дружески отнестись к этому индейцу-греку, боксеру, без цента в кармане, тем более что тот оказался в Сентрал-парк, далеко от дома.
Билли снова на цыпочках обошел О'Мэлли, и на лице его от глубоких раздумий проступили морщины.
— Давай мне твой бумажник! — неожиданно нашелся он, и лицо его пряснилось. — Продам его и получу доллар.
— Ему красная цена семьдесят пять центов, — охладил его пыл О'Мэлли.
Снова на физиономии Билли Элка проступили морщины; он впал в глубокую задумчивость. Не зная, видимо, что же еще препринять, еще раз на цыпочках совершил обход вокруг встреченного.
О'Мэлли по-прежнему стоял на месте и, задрав голову, мечтательно разглядывал высокие городские башни, — очертания их великолепно выделялись на фоне ясного, мягкого неба, и только горевший то здесь, то там в редких окнах свет указывал на то, что в комнате либо лежит больной, либо занимаются любовью. Только благодаря этим светлым точкам город не погружался в полную темноту ночи.
