— Немножко посожалеют, что им испортили такого хорошего повара, — пошутил Руслан. Поймал бешеный взгляд хозяйки и тут же дал задний ход. — Эвглена Теодоровна, как они вообще узнают, что ваш слуга искалечен?! Никак. Он просто исчез. Мы тут ни при чем.
— Предположим, придет кто-то, какой-нибудь другой китаец, спросит Лю…
— А мы ответим: госпожа его рассчитала, и он ушел. Выгнали вы подлеца. Продукты воровал и на рынок скупщикам сдавал. Если родственников у него нет — никто искать не станет.
Когда вывернули на Сретенский бульвар, хозяйка сказала:
— Я подумала над твоим прошением.
— Каким? — напрягся Руслан.
— Об увеличении денежного довольствия. Предлагаю радикальное решение. Хочешь долю в доходах?
— Какой процент? — быстро спросил менеджер.
— Процент обговорим отдельно, но поначалу на многое не рассчитывай. Вопрос в принципе. Или ты наемник, или ты в деле.
— Да не вопрос! Вы просто мысли мои читаете, Эвглена Теодоровна. Уникальная вы женщина.
— Не подлизывайся, Алыпов. И еще, как ты понимаешь, перемены в наших отношениях имеют смысл только при условии сохранения тайны. Что бы ты ни увидел в больничке, что бы ты ни услышал в моем кабинете…
А вот и Чистопрудный. Подкатили к особняку.
Руслан Алыпов выскочил из машины и открыл пассажирке дверцу, радуя мир удивительно хорошим, просветленным лицом.
* * *
Вернувшись домой, Эвглена Теодоровна в ту же минуту призвала к себе второго охранника — Илью. Через четверть часа, выдержав строго конфиденциальный разговор, розовощекий богатырь покинул кабинет хозяйки.
Он вышел красивым, сияющим, можно сказать, оплодотворенным. Такой вид бывает у счастливца, внезапно узнавшего свою истинную цену…
52.
Я смотрю на повара и радуюсь жизни. У меня так мало простых человеческих радостей, но сегодня мне сделали просто феерический подарок.
Сергей лежит на кровати, на которой совсем недавно помирал Алик. На горле — повязка. Уставился взглядом в потолок и думает о чем-то. Интересно, о чем? Ухода за ним никакого: местным бабам нынче не до него, да и не некому больше всерьез ухаживать за пациентами. Безрукий Долби-Дэн, к примеру, еще со вчерашнего дня просит меня подкладывать ему судно, что я и делаю (иначе мы все тут потопли бы в зловонии). А китаец, к счастью, не писается и не какается, — сделать это без посторонней помощи при его ранении трудновато. Катетер бы ему поставили, что ли, проявили милосердие. Елена Прекрасная обожает ставить взрослым мужикам катетеры, я не раз это замечал… Хотя, нет! Вот уж нет! Пусть мучается!
То, что Сергей временно забыт и брошен, говорит о том, что его уже списали.
Я в восторге.
Впрочем, Эвглена поначалу пробовала с ним поговорить. «Ты видел нападавшего? — спрашивала на разные лады. — Кто это был? Кивни, если да, или хотя бы моргни…», — затем перечисляла всех чад и домочадцев. Раненый никак не реагировал. «Зачем ты нас подслушивал?!» — трясла его Эвглена, и тогда он улыбался в ответ…
— Ленка там готовит операционный стол, — доверительно сообщаю ему. — Догадываешься, для кого? Твоя лучшая ученица. Кстати, ты ее кумир. Не знал? Ничего, скоро узнаешь, как хорошо вы с Эвочкой ее научили…
Ноль эффекта; ни одна жилка на лице мерзавца не дергается.
Елена и вправду сейчас за стеной — приводит мясницкую в рабочее состояние. А я не испытываю по этому поводу не только страха, но и беспокойства, — возможно, впервые за девять месяцев. Потому что сегодняшний день — не мой. Сегодня я зритель. Болельщик.
— Помнишь, как ты держал меня, когда я пытался оказать сопротивление, — напоминаю повару, — как не давал мне уползти со стола или вмазать кому-нибудь из вас в морду? Кунфуист хренов. А то, бывало, сцеплю я руки на груди, чтобы не дать вам сделать укол с наркотой, а ты, значит, возьмешь и разожмешь. Сильный ты мужик… был. Или помнишь, я лицо закрывал, чтоб мне маску не надели? А ты аккуратненько так, нежненько руку мою от лица отдираешь… Полиция ты наша. Долой полицию! Хорошо, что с тобой таких проблем не будет, повезло девочкам.
Ни звука в ответ.
— Упыри жрут друг друга, — говорю я уже себе. — Неужели дожил… дотянул… о, Боже…
Он, разумеется, слышит. Одинокая слеза ползет по его щеке: ага, проняло, нелюдь! Как же это справедливо…
— Вот так оно все и кончается, палач-недоучка.
О чем же он все-таки думает? Какими мыслями встречает мои словесные оплеухи?
* * *
Когда Елена появляется в палате, я уже насытил свою мстительность. Сижу на кровати, в окно смотрю. Констатирую, не оборачиваясь:
— Школу мотаешь?
— Это плохо? — говорит она с вызовом. Девочка взвинчена и агрессивна. Просто великолепно.
— Почему плохо? Ничего плохого, кроме хорошего. Любой нормальный человек только рад будет на уроки не ходить, ежели есть такая возможность. Правда, сегодня чуть-чуть другая ситуация…
— Какая ситуация?
Поворачиваюсь.
— А такая, что лучших людей начали выбивать, — показываю на Сергея. — Теперь неизвестно, где безопаснее, дома или в школе.
— Смеетесь? — спрашивает она после паузы.
— Да ни Боже мой! Ты — единственный человек в этом гадючнике, ты единственная, кто достойна другой участи. Хочешь не хочешь, а начнешь за тебя волноваться.
Я смотрю в ее глаза. Я проникаю за плотно задернутые шторы. Там — страх…
— С чего вы, вообще, взяли, что за меня нужно волноваться?
— С того, что война.
— К… как?
— Хорошая ты моя… единственная, неповторимая… Елена, победившая страх… Еще не поняла?
— Чего?
— На войне гибнут лучшие. А выигрывают одноклеточные. При любом раскладе.
Елена молчит; молчит и смотрит на меня стеклянным взглядом…
* * *
«Война, война, война…» — пульсирует в ее голове. Это нелепое слово, казалось бы, не имеющее к реальности никакого отношения, как заноза вошло в ее разум и сердце. Не убьешь ты — убьют тебя. Но если убивают лучших, надо ли оставаться лучшей? Не будет ли правильнее стать подлой и мелкой? Стать микробом — как они все… как ОНА…
Чтобы выжить.
Если врагом оказался не Сергей Лю, то кто тогда?
Черный страх туманит рассудок. Откуда страх? Ведь я победила это позорное чувство! — напоминает она себе. И рождается гнев.
Людей и без того катастрофически не хватает, Старый совершенно прав! Люди — самое слабое место в том деле, которым они занимаются. Между тем, кто-то умело раздувает пожар безумия, отыскивая все новые и новые мишени. Нужно самому быть безумцем, чтобы разрушать сложившуюся годами систему, — ради чего? Неужели только ради болезненного желания вернуть ускользающую власть?
Я тебя знаю, маска, усмехается Елена мысленно.
— Меня голыми руками не возьмешь, — говорит она Старому. — Я скользкая.
Тот медленно кивает…
* * *
Сергей Лю слушает эти пустые разговоры и думает о том, как причудлива людская благодарность. А также ее отсутствие.
Он всегда относился к Саврасову с симпатией; Саврасов — единственный из пациентов, кто сумел вызвать у китайца сочувствие за все время его службы на железную Эвглену. Если остальные — просто «материал», то этот — человек! Оба они, хирург и пациент, были лишены родителей; у обоих в живых остался только брат, — старший… Разве обидел его Лю хоть словом, хоть взглядом? Нет и нет! Раз или два он даже отговаривал хозяйку, ставившую своего мужа в план… Короче, в том, что Саврасов до сих пор жив, есть немалая заслуга Се-эра.
И Елену он поддерживал, когда у нее что-то не получалось, — это правда, правда!
А уж как верен был хозяйке…
И вот теперь, в тяжкую минуту беды, отчетливо видно, что зря он тратился на сочувствие и симпатию, ибо никто из большеносых не достоин светлых чувств.
«Большеносые» — это русские. Ограниченные, злые люди, несущие в себе порочное зерно несправедливости. Они пренебрежительно зовут всех азиатов «узкоглазыми», хотя, например, у тех же японцев (как к ним не относись) — глаза круглые. Россия — страна Больших Носов, Большого Хамства и Большого Невежества. Когда-то давным-давно, на одном из больших островов в дельте большой реки, на проспекте, также называемом Большим, большеносая Эвглена, притворившись женщиной, дала приют доверчивому гунцинтуаню… и этот маленький крючок оказался длиной в полтора десятка лет… и вот, наконец, история закончилась — рыбку попросту сожрали…
Это Судьба, мудро улыбается дед.
Мысли раненого теряют связность, неумолимо превращаясь в бред. Оно и понятно: бывший мужчина пребывает в посттравматическом шоке, который никто не собирается купировать.
По приезде в Ленинград Лю Се-эра более всего поразил тот удивительный факт, что здесь, как и в родном Харбине, оказался Большой проспект. Даже два Больших проспекта! — на Васильевском и на Петроградской. Он подумал тогда, что это знак, что суровый русский Север, возможно, не так уж сильно отличается от его родных мест… думал: врасту и приживусь, как люпин на кладбище… не знал он тогда, что невообразимые российские просторы сначала сузятся до размеров этого дома, а теперь и до размеров этой кровати.
