Грюндель выскочил из бассейна, разбрасывая брызги. Он пригладил волосы, протер глаза, затем, увидев отца Грасьена, пошел к нему навстречу. Они присели на залитую солнцем скамейку, где висела куртка Грюнделя; он достал сигарету и жадно затянулся. Тело у него было волосатое, и ему доставляло удовольствие распылять щелчком пальцев задержавшиеся в волосах капельки. На смуглой коже бедра белел длинный шрам. Грюндель подождал, пока восстановится дыхание, и только тогда заговорил с соседом.
— До сих пор все не имел случая, — с легкой улыбочкой начал он, — передать вам привет от Косма. Сегодня утром я снова получил от него письмо. Он сейчас в Париже и чувствует себя восставшим из гроба.
— Я не знал, — довольно сухо заметил Грасьен, — что вы были с ним в близких отношениях. Впрочем, мне следовало бы об этом догадаться: у вас не могло не появиться желания сбить с пути истинного этого несчастного, заблудшего человека. Если какая-нибудь честная душа пошатнулась, можно не сомневаться, что это дело ваших рук. Значит, это вы толкнули его на то, чтобы покинуть нас?
Прежде чем ответить, Грюндель украдкой взглянул на монаха. Вообще-то он относился к отцу Грасьену с симпатией, но это была симпатия особого рода; Грасьен принадлежал к тем немногим преподавателям коллежа, в которых Грюндель видел достойных противников. Тем не менее святошество монаха, хотя тот никогда не поучал его, выводило Грюнделя из себя.
— Меня так и подмывает ответить вам «да», — быстро проговорил он, — но это не соответствовало бы истине. Впрочем, вы это знаете не хуже меня: Косма не надо было уговаривать уйти из монастыря. Он задыхался здесь. Ему было тесно в этих стенах, он больше не мог. Он был одержим желанием бежать отсюда и последнее время, случалось, пускался в такие откровения, от которых у меня, человека, немало повидавшего на своем веку, волосы становились дыбом. Целомудрие, навязанное этому парню, полному сил и здоровья, делало его психически ненормальным; для него настало время посетить край женщин. Если бы он этого не сделал, все могло бы вылиться и какой-нибудь грандиозный скандал.
— Вы стареете, мой дорогой, — язвительно заметил отец Грасьен, — вас явно мучают проблемы пола. Вы пытаетесь все объяснять довольно примитивно. Значит, по-вашему, мы, монахи, — ненормальные выродки?
Циклоп, почесывавший в это время ногу, поднял голову.
— Конечно! — воскликнул он. — Вы представляете собой самую удивительную коллекцию дегенератов, какую только можно измыслить. Вспомните об отце Обэне, который только и думает, как бы рассказать кому-нибудь фривольную историйку, об отце Брисе — этом «неутомимом духовнике юных дев», об отце Гизлене и о его свите из шестиклассников. Я готов признать, достопочтенный отец, что вы представляете собой исключение. Вы кажетесь невинным, чистым существом, и это одновременно привлекает и отталкивает. — Он прищурился и посмотрел на монаха. — Я говорю лишь о впечатлении, так как в глубине души отнюдь в вас не уверен. Возможно, вы просто лучше умеете скрывать то, что у других заметно с первого взгляда.
Отец Грасьен засмеялся.
— Признайтесь-ка, — сказал он, — что вас разбирает досада: как это до сих пор вы не нашли в моей броне трещину, через которую можно было бы ввести яд. Разве не так? Все же дайте мне адрес Косма, мне хотелось бы побороть то дурное влияние, которое вы на него оказываете. Во всяком случае, я признателен вам за то, что вы не стали распространять среди учеников вашу версию относительно причины его отъезда.
Из бассейна доносились крики: «Давай, Бруно, прыгай!» Монах поднял голову. Освещенный солнцем Бруно стоял на самой высокой площадке вышки. Его тело вырисовывалось на фоне синего неба, по которому бежали облака, и от этого плечи его казались еще более широкими, а талия — более тонкой. Он переступал с ноги на ногу, стоя на кончике длинной доски, которая слегка прогибалась под ним, и вдруг, казалось, решился. Вытянув вверх руки, сложив ладони вместе, он слегка наклонился вперед и оттолкнулся ногами от доски, — тело его медленно описало кривую, взлетело сначала в небо, затем, разрезая воздух, пошло вниз и почти без шума рассекло зеркальную поверхность бассейна. На мгновение вода забурлила, образуя нечто вроде цветочного венчика, и тотчас сомкнулась над Бруно. Отец Грасьен услышал, как Циклоп зааплодировал, и, чувствуя, что тот сейчас заговорит о Бруно, встал.
— Великолепно, — воскликнул Циклоп, — великолепно, правда? Какая легкость, какое изящество! Этот мальчик действительно всесторонне развит: он одинаково силен и в плаванье, и в латинском языке. Какая реклама для фирмы! Прекрасная иллюстрация к лозунгу «Mens sana in corpore sano»[5]. Понятно, почему вы, отец мой, проявляете к нему такой интерес, так явно выделяете его среди остальных.
Отец Грасьен повернулся и молча пошел прочь, однако Грюндель, подпрыгивая на остром гравии, врезавшемся в ноги, последовал за ним. Раздосадованный молчанием монаха, он осторожно заметил, что он-то, конечно, понимает его привязанность к Бруно, но другие — например, Кристиан — осуждают его за это. Монах продолжал молчать, и в конце концов Грюндель вышел из себя.
— Только напрасно стараетесь! — воскликнул он. — Этого юношу вам уже не опутать. Он не создан жить согласно вашим узким пуританским взглядам. Он уже сейчас ни в кого не верит, кроме себя; у него есть восхитительная любовница…
Отец Грасьен вдруг обернулся и посмотрел на Грюнделя. Неужели даже это не способно взволновать его, рассердить? Но нет, он улыбался.
— В самом деле восхитительная? — спросил он. — Вы никак не можете отделаться от своей навязчивой идеи, мой дорогой Грюндель. Покончив с преподавателями, вы принялись за учеников. Но посмотрите на них, друг мой. Разве эти славные ребята похожи на неврастеников, на одержимых? Вы только посмотрите, как они предаются здоровым радостям спорта!
— Ах да, я забыл, — насмешливо заметил Циклоп. — Ваша пресловутая теория — спорт как основное отвлекающее средство. Позвольте вам сказать, что вы напрасно надеетесь таким образом смирить молодых самцов, которых держите здесь взаперти, и помешать им думать о так называемых проблемах пола. Неужели вы действительно считаете, что для семнадцатилетних юношей достаточно одного спорта? А вам известно, что в этом возрасте половой инстинкт особенно сильно дает себя знать? Научные исследования…
— Псевдонаучные исследования, — оборвал его монах, — которые ровно ничего не доказывают. С тем же основанием можно утверждать, что в семнадцать лет особенно тянет к вину. Но раз вы находите, что наши воспитательные методы устарели, то расскажите мне о ваших. Наберитесь храбрости, хотя бы на сегодня, и изложите мне ваши взгляды. Может быть, вы порекомендуете водить наших мальчиков раз в неделю в публичный дом?
Циклоп, стоявший переминаясь с ноги на ногу, рассмеялся. Он щурился от яркого солнца, гримасничал, и только его мертвый глаз оставался неподвижным.
— Вы почти угадали, — сказал он. — И для ваших, целей это тоже было бы, пожалуй, удачным решением, так как у мальчиков в конце концов могло бы появиться отвращение к женщинам. Но поговорим серьезно: это очень важная проблема. И в то же время деликатная, так как многое в будущем будет зависеть от первых шагов, которые наши детки сделают в этой области. И, сколько бы вы ни отмахивались от нее, уподобляясь тем родителям, которые упорно не замечают, что их дети выросли, она неизбежно встанет перед вами. Лично я много об этом думал и пришел к выводу, что только любовь может помочь нашим юношам побороть нездоровые искушения или, что еще хуже, предрасположенность к извращениям.
— Любовь? — повторил вслед за ним отец Грасьен, склонив голову набок; этот разговор неожиданно заинтересовал его. — Какая любовь? К кому?
— Проще всего было бы сказать, — заметил Грюндель, — что абсолютно безразлично, какую женщину полюбит юноша, но я этого не думаю. Я считаю, что семнадцатилетнему молодому человеку нужно, необходимо влюбиться — и влюбиться в женщину значительно старше его. Женщина лет тридцати, подруга матери, например, великолепно справилась бы с этим делом. С такой женщиной — при условии, конечно, что она будет с ним нежной, даже в какой-то мере по-матерински нежной и щедрой, и что она понимает толк в любви — превращение юноши в мужчину, произойдет без особых страданий и мук. Словом, какая-нибудь госпожа Арну, только более доступная, чем героиня Флобера, лучше всего подошла бы для воспитания чувств.
Отец Грасьен нахмурился. Нервным жестом он поправил капюшон.
— Друг мой, — резко сказал он, — если я вас не прерывал, то потому лишь, что хотел посмотреть, как далеко вы зайдете в ваших пошлостях. То, что вы говорите, просто отвратительно. Вы рассуждаете об этом так, словно речь идет о том, чтобы научить наших мальчиков танцевать вальс или вести себя за столом. Почему бы в таком случае не устраивать в лесу церемонии посвящения в тайны пола? И как только вас здесь держат с подобными взглядами!
