И вдруг я подумал, что сходным образом собаки предчувствуют землетрясение, когда нечто необъяснимое их гонит прочь от жилья. Медленные, ощущаемые лишь мембранной линзой мозжечка, колебания земной коры слагаются в лавинную энергию беспричинного страха.
XXXV
И тогда я встал, зарядил ракетницу и вышел из дому.
Было не поздно. Шествие возвращающихся из прибрежных ресторанов курортников только началось. Далеко за полночь долгой шумной вереницей они будут подниматься в потемках круто в гору, к Кореизу: рассредоточиваясь, редея, разбредаясь по улочкам на ночлег. Это было особенное шествие. Будоражащий запах пудры, духов, вина и тонкий дурман девичьего пота окатывали меня, когда в потемках я сторонился на мостках, повсеместно переброшенных через сухие ручьи и водостоки.
Поселок повернулся крутым боком, скользнул и помчался под ногами, навалился на грудь наклонным напором тяготенья.
Хотелось пить. Я не стал спускаться к базарчику, чувство беспокойства гнало меня на лестницу, срезавшей петлю серпантина к началу ул. Горького.
Я взлетел по ступеням и на среднем прогоне ушел чуть вправо, уступая дорогу кому-то, кто тенью спускался сверху, из-под шатра фонарного света. Услышал: «Привет». Машинально пробормотал: «Привет» — и тут у меня отнялись ноги.
Опустился на ступеньку.
Задержавшись на мгновение, она сбежала вниз.
Она шла к автостанции — за молоком. Ей было зачем-то нужно молоко — и в дежурном гастрономе мы купили четыре пол-литровых пирамидки.
Я взял у нее из рук сетку.
Побродив, вышли на пляж и долго сидели в темноте у моря.
О чем говорили?
Сначала, как и в тот раз, я трепался со страху, но скоро заткнулся.
Ком немоты забил мне горло, пульсируя непроизносимыми словами.
Мы сидели на гальке, у белеющей кромки воды.
Потом она положила голову мне на плечо и сжала локоть.
Я не посмел шевельнуться.
Сзади гремела и завывала дискотека. В темноту пляжа с подрагивающей тусклыми огнями набережной то и дело спускались люди. Кто отходил в сторонку отлить. Кто раздевался и шел поплавать. Кто просто хотел посидеть под звездами у моря, выпить вина, покурить.
К нам подошел человек и попросил посторожить одежду.
Она спохватилась: надо выгулять и накормить собаку.
Мы дождались, когда у берега снова покажется поплавком голова пловца, и встали.
Дервиш напористо вынес ее из калитки и припал к забору.
Белый вихрь стал, волна желания накрыла меня с головой, подхватила, понесла.
Дервиш повлек нас по переулкам.
Она успела схватить меня за локоть. Властные рывки волкодава передавались через ее тело. Это было необычайное ощущение.
В своем рысканье Дервиш был неистов. Он несся сломя голову по всему поселку, набрасывал петли на пустырь, вокруг котельной, поднимался в переулок, замирал — и вновь устремлялся, забирая то вниз, то вверх, то по прямой рвался к нижней дороге.
Натягивая поводок всем упором инерции, мы лишь слышали хриплое дыханье, преодолевавшее строгий ошейник, и как когти волкодава, клацая, царапают асфальт.
Прохожие, столкнувшись в темноте с белой зверюгой, шарахались в стороны. Мы слышали ругань и визг. Сетка с молоком болталась, как праща.
Задыхаясь от быстрого шага, разогнанного урывками перебежек, спустились к пляжу, поднялись (я растянулся на лестнице и после догонял), ускорились до ротонды, испугали подростков, целовавшихся у парапета, и только тогда вернулись к фуникулеру.
Она не пыталась одернуть пса, хлестнуть поводком по морде, прикрикнуть. Сложное ощущение владело мной, возбужденное ее передавшимся трепетом.
За все время этой околесицы — за все то время, когда мы с ней мчались, рука об руку, сталкиваясь и соединяясь, сопротивляясь и подчиняясь, слаженно, как одно тело — она не проронила ни звука. Только с силой выдыхала от напряжения, постанывала сквозь зубы.
На площадке у фуникулера сорвала с запястья петлю — и поводок, обжигая ладони, вырвался у меня из рук. Пес белой громадой, жутко белеющим в сумерках строем мышц исчез среди деревьев, зарослями взбегавших по склону.
Она вскрикнула, кинулась за ним, но развернулась, крутанулась на месте и, закусив запястье, заревела от бессильной ярости.
Я обнял ее.
Потом мы сели на скамейку, и она все рассказала.
Оказывается. Вчера в Москве погиб хозяин Дервиша. Менты убили. Не договорились. Сегодня пес чуть не разнес весь дом. С ним невозможно сладить.
Послышалась песня, шум, разгоряченная компания сошла с фуникулера. Три женских голоса стройно выпевали: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить, с нашим атаманом не приходится тужить… с нашим атаманом любо голову сложить…» Компания вышла на дорогу, а к нам подошел парень, провожавший их. Он имел вид непринужденный:
— Ребят, на горку прокатиться не желаете? Двадцатка с носа.
Она отвернулась. Я кивнул:
— Подумаем, командир.
— Работаем 25 часов в сутки. Прошу учесть, — парень сплюнул, бросил сыпанувший искрами окурок и, пошаркивая пляжными шлепанцами, двинулся обратно на станцию.
Колба фонаря, под которым мы сидели, была разбита, мелкие осколки блестели, хрустели под подошвами, дуговой сердечник тускло поливал ультрафиолетом. Ногти, рубашка, ее платье, обертка мороженого возле урны — флуоресцировали голубизной.
Я стал целовать ее, она отвечала, и всем телом я ощутил ее дрожь, губы впитывали ее учащенное, прерывистое дыханье — и уже не замирали от нечаянного прикосновения стянутой, твердой раневой ткани, и ладонь внимала ее гладкой как вода коже. Длилась эта мука бесконечно.
Наконец, чтобы не сгореть, я отстранился.
И вдруг ее взор прояснился. Она смотрела поверх моего плеча — и прежде чем зрачки дрогнули блесткой, прежде чем в них покатился углом серый шар, я почуял движение воздуха за спиной — и, мертвея, теряя ее взгляд, обернулся.
Пересекая площадку, Дервиш несся, вскидывая парно лапы, нижняя губа трепалась от напора, верхняя открывала оскал, черные зенки были потушены. Я вырвал из кармана ракетницу, но тело смекнуло, что с предохранителя снять не успею — и по правилам пенальти стал падать, зачем-то вбрасывая рукой сетку с молоком. Поводок, вторя скачкам, стелился волнами. Прыжок был точным, но я успел. Дервиш рефлексивно хватанул пакеты, молоко полыхнуло — и волкодав, словно бы еще в воздухе, занеся задние ноги и выбросив вперед передние, дав всем телом судорожную волну, упруго как хлыст развернулся, черно-алая пасть в капельных гроздях мотнула сетку — и, выпустив рукоятку, я встретил его обеими руками.
Сумел одной рукой схватиться за ошейник и переправить себя вниз, под его прыжок. Выскользнул из-под туши, выпростал ноги, завалился и рухнул коленом на хребет, изо всех сил натягивая ошейник. Левой рукой вывернул, заломил лапу, лишая упора. Дервиш замер. Потом что-то хрустнуло, и пес затрясся, рванулся, я опрокинулся — и, отводя руками клацающую пасть, два раза ткнул его мордой в асфальт, перекатился с ним через спину. Ударяя, ища лапой опору, полоснул по груди. Во второй раз мне удалось перекинуть ногу и закатиться, осесть ему на спину, ногой выбивая заднюю лапу, не давая опоры выскочить из-под меня — и снова натянул ошейник на удушенье. Волкодав хрипел, но я понимал, что вся моя возня для него припарки, сил у него больше, мне ему хребет не переломить. Остервенело и потом монотонно я бил его кулаком по морде, по глазам, ушам, носу. Затекла рука, плечо зашлось дрожью и стало слабеть. Рванулся со стоном, мотнул головой. Она стояла ровно. Ее внимательный взгляд убил.
Захват слабел, локоть разгибался, я понимал, что сейчас волкодав вывернется и сначала перекусит мне руку.
Присела на корточки, Дервиш дернулся, выламывая мне пальцы. Отщелкнула предохранитель и, держа двумя руками, вложила ствол, клыки ляскнули о метал.
Чуя, что агония может перемолоть и меня, я держал до последнего. Дервиш дернулся в последний раз — и, оглушенный могучей смертью зверя, я застыл, опускаясь в темноту, не в силах двинуться.
Она разжала мне пальцы. Потянула, усадила на скамью.
Тишина, насквозь раскаченная цикадами, звенела в ушах.
Она стояла на коленях, гладила Дервиша по морде, чуть раскачивалась, улыбалась, что-то шептала, слезы текли по ее изуродованному лицу.
— Тоже мне, сторож… — услышал я.
За деревьями по дороге шли, орали, смеялись, вспыхивали потасовками группы подростков.
Она подсела ко мне. Кивнула:
— Пойдем, похороним собачку.
Вернулась от станции вместе с этим парнем в шлепанцах. Он был пьян.
Сначала прянул, потом всмотрелся, присвистнул, рядом присел.
— Та, я бачу, сытно песик кушал…
Он взял волкодава за задние ноги, крякнул, с трудом сдернул с места, рывками поволок к станции.
Я тупо смотрел. Вдруг вскочил, оттолкнул парня, рванул тушу на себя, на колено, пробуя подлезть, перекинуть.
