– Э! – яростно махнул рукою Кнопф. – Когда я думал, что она скрылась, да к тому же про Анатолия ничего мы не знали, с нее один спрос был. И в таком случае ей бы тоже какой-нибудь Мухин нашелся. – Кнопф фыркнул. – А теперь она – злостный симулянт!
Ксаверий ничего не возразил на эту галиматью. Он повернулся ко мне и сказал, что во-первых, Анюта Бусыгина просится навестить Алису, во-вторых, с Анютой поеду я.
– Ну, посудите сами, послать охранника, чтобы он стоял там столбом. Да Алиса от этого пуще заболеет.
Я отчетливо помню свое тягостное нежелание ехать к Алисе. Так же точно помню и свое удивление по поводу этого нежелания. Что ни говори, а дамочка была интересна мне чрезвычайно. Скорей всего я нашел бы приличествующую отговорку, но тут грянул Кнопф.
– Сущий бред! – объявил он. – В расписании – Барабанов. У Барабанова – урок.
Ярость моего одноклассника была такой искренней, что я решил ехать непременно, хотя бы просто назло Кнопфу. Тогда в кабинете у Кафтанова я даже и не вспомнил об Анюте, о том, что лежащий в мансарде Анатолий завещал эту девочку мне.
Кафтанов созерцал вспышку ярости Кнопфа совершенно спокойно, лишь новый оттенок любопытства заблестел в его остреньких глазках. Кнопф и в самом деле словно бы переступил какой-то порог. Ярость, гнев, злоба, досада – не знаю я, как назвать гремучую смесь, что переполняла Кнопфа, но ясно было, еще немного и перекорежит она Володьку и, может быть не его одного.
– Владимир Георгиевич, – сказал Кафтанов строго, – теперь у охраны пересменок. Самое время для хорошего инструктажа. Вы поняли меня?
Большие и малые предвестия катастрофы исчезли с лица Кнопфа, и он отправился. На пороге кабинета он обернулся и нерешительно (на удивление нерешительно!) проговорил:
– Я бы хотел забрать… – сделал движение к Кафтановскому столу, но словно натолкнулся на что-то. Директорский взгляд мерцал, покалывая Кнопфа.
– Нет, нет, – сказал Ксаверий Борисович, – такие предметы я держу подолгу. Но вы не тревожьтесь. Все будет в целости.
Кнопф дернул щекой и вышел.
Помню, когда я постиг педагогическую доктрину кафтановской школы, очень меня тревожило, как эти дети будут со мной здороваться. Амикошонства не терплю. Особенно в подростках.
Однако обошлось. Дети вполне традиционно вставали у своих мест, и даже производимый ими шум был совершенно таким же, как и у нас в школе. Впрочем, вру. Этот краткий гул, смешанный с грохотом, они то умудрялись растянуть и приглушить до призрачности далекого эха, а то выстреливали им гулко и коротко. Думаю, они не договаривались.
Но в тот день – черт дери! – в тот день они были беззвучны. Они поднялись и сели, как духи. Я не сразу понял, что случилось, потому что никогда прежде не видел столько испуганных детей. Когда же до меня дошло, я разозлился.
– Ну, – сказал я, усаживаясь на стол, – у вас, кажется пропала охота к расследованию. У вас, кажется, траур. Уж не ввели ли в школе телесные наказания?
Я гадко шутил, но я и не то бы сделал, чтобы вырваться из этой тишины. И голос раздался.
– Они еще пожалеют, – проворчал младший Лисовский – они еще не знают…
– Петька, – с каким-то даже отвращением проговорила Аня, – он же ничего, совсем ничего не знает.
Наверное они и в самом деле немного презирали меня. Да и как было не презирать? Цену своим импровизациям знал только я, для них все мои построения были хороши лишь на столько, на сколько они были забавны, а необязательность сладкого в конце обеда рано или поздно заставляет задуматься о необязательности кондитера. Стало быть, если я и мог выиграть сейчас, то лишь потому, что они не подозревали меня в педагогических происках.
Я тугодум, но вот это я понял тогда же в классе и тогда же я понял, что Ксаверий не платит мне лишнего. И даже в кутерьме тогдашних событий мысль эта основательно взбодрила меня.
Тем временем до детишек окончательно дошло, что конфидента лучше меня им не найти. Оставалось дожидаться, когда они поймут, что разговоры с посвященным конфидентом куда утешительней, чем пустые причитания и сочувственные вздохи.
О! Я узнал немало интересного в тот раз. Не думаю, что Ксаверий намеренно скрывал что-то. Вернее всего он рассчитывал, что распорядок жизни в его затейливой школе сам мало-помалу уляжется у меня в голове. Откуда ему знать, что уже лет десять я надежно прикрыт именно своей неосведомленностью.
А между тем по классу перекатился шум, и ребята заговорили. Они не перебивали друг друга и не выкрикивали, так что я быстро узнал все, что следовало. Вернее – то, что было важно для них.
Из всех закрытых школ школа Ксаверия Кафтанова была, быть может, самой закрытой. Закупоренные в четырех стенах, приговоренные к будущему супружеству дети выходили в Божий мир только скопом, только для того, чтобы увидеть нечто полезное и только под присмотром. Впрочем, (и это главное) любая чета из заключенных в школе могла выйти в свет. Это сопровождалось тягостными условиями и надзором, но сопровождающие лица из охраны готовы были к услугам, а молодые люди знали таксу. Так что ничего не стоило приехать в Царское Село, потерять охранника где-нибудь среди геометрических аллей Екатерининского парка, а самим скрыться в чаще Александровского.
Я, конечно, конформист, но на месте этих ребят сбежал бы от Ксаверия навсегда. Пусть они дети магнатов, но на людях ходить только под руку и говорить друг с другом только на «вы»… Как хотите, это – пытка. Если только не специально задуманная процедура. Погружаясь в противоестественные с точки зрения большинства отношения, волей неволей научишься это большинство не замечать. А что делать? Иначе и спятить недолго.
Замысел был несомненно гениальный, но хотел бы я знать, откуда это? От первых озарений Алисы или от неусыпной исполнительности Ксаверия?
А впрочем, куда удивительней было то, что идея происходящего несомненно привлекала детей. Им нравилось быть женихами и невестами. Другое дело, что они хотели быть ими на свой лад. И пусть будет стыдно тому, кто подумает об этом плохо.
И вот – все рухнуло. Отныне юные пары могли выходить в свет только под присмотром немногих избранных педагогов и самого Ксаверия. Пытка становилась неотвратимой. Между прочим, я так и не смог узнать, во сколько охранники оценивали свою лояльность.
Наконец дети выговорились и молча ждали.
– Заболела Алиса, – сказал я, – когда кончится урок, Аня поедет ее проведать. Со мной. Вы поняли? – Мне показалось, они поняли. Я слез со стола и походил по классу.
– Не знаю, догадались ли вы, но школа на военном положении. Кругом живет город, и Новый год на носу. Подарки, елки, гуси с капустой, а тут четверо убитых, один искалеченный и стенка, за которой мы все ждем, что будет дальше.
– Ну, пусть стенка, – осторожно сказал кто-то. – Но откуда еще убитый? И кого искалечили?
– Ах! – Полным изумления взглядом я окинул их лица. – Вам не сказали? Так может, и мне не стоит?
Как они смотрели на меня! Как они ждали, что я расскажу им, что все вот-вот образуется. Пусть не сразу, пусть через неделю-другую, но образуется непременно.
– Справедливость торжествует, – сказал я. – В перестрелке убит Анатолий.
Аня приложила ладони к щекам, и лицо ее в ладонях точно остыло. Класс оцепенел. Не было восторга по поводу этой справедливости.
– Вот видите, кое-что знаю и я. Но главное все равно не это. – Они снова застыли, ожидая, быть может, что я объявлю конец света. Конец света и в самом деле неплохой выход, но с этим – не ко мне.
– Слушайте, – сказал я, – в это трудно поверить, но все наши беды ничего не стоят там, на улице. – я кивнул в сторону окна, и весь класс, как во сне, повернул головы навстречу серому свету петербургского дня. – Там, в городе на автобусной остановке один скажет другому, что полопался к черту водопровод и затопил Невский, и тот, кто услышит эту новость, хотя бы выругается. А вам – все равно. Для вас затопленный Невский все равно что разлившаяся Амазонка. Но будьте уверены, что страшные истории из нашей жизни – если бы мы решились рассказывать о них на улице – были бы для людей чем-то вроде историй из жизни фараонов.
Где-то за Уралом есть земля, где живут люди, которые вас поймут. Эта школа – кусок тамошней земли. Мы – на острове. Удивительный это остров! Здесь с нами те, до кого на самолете лететь соскучишься, а другие, которые видны из окон, они для нас дальше, чем Африка. Будь я фантаст, написал бы о таких чудесах роман. Но роман – чепуха. На таких островах случаются события, до которых никакому роману не допрыгнуть…
Я много раз вспоминал тот день и твердо сам для себя понял: не было в моих тогдашних импровизациях безжалостной игры. Ведь это же главней всего – знать для себя. А я знал. Вся эта цепочка была передо мною. Анюта, завещанная мне Анатолием (вот пропавшее звено), Алиса Черета, к которой я должен был явиться с какой угодно, но только не с перепуганной до смерти Анютой, загадочный Кафтанов, Кнопф и скрытые где-то в православной обители Ольга и Эдди.
