– … Теперь представьте себе, что такое Якутия лет полтораста назад. Совершенно то же, что и нынешняя, но без самолетов, вертолетов и радио. А это значит, что сосланы в эту безнадежную глушь были не только каторжане, но и их охрана от последнего солдатика до старших офицеров. И приговорены они были к совместному проживанию.
Мы, нынешние, в два счета представим себе, что случись на каторге беспорядки, бунт какой-нибудь, и охрана тут же начнет палить. Но – остров, и тем, кто останется в живых, никуда потом друг от друга не деться. И никто на смену не придет.
Допустим, можно было всех каторжных перестрелять, только на этакое душегубство даже и теперь не всякий решится, а уж тогда тем более. К тому же и самый отчаянный каторжанин рассчитывал не на пулю, а на окончание срока.
И вот: осужденные, бесправные, беззащитные, а против них вооруженные, заранее оправданные, сильные. И что же? Стреляют, колют, бьют? Да ничего подобного! Договариваются. При малейшем недоразумении наряжают следствие, и офицеры в мундирах и с револьверами спокойно и с достоинством отвечают на вопросы следователей, а те следователи – каторжные.
Где-нибудь в Москве или в Петербурге – я уж про Лондон с Берлином не говорю – немыслимое дело. Но на острове – очень, очень может быть…
Если страшный суд когда-нибудь состоится, с меня за эти разговоры взыщут особо. Любой нормальный взрослый человек, окажись он тут, съездил бы мне по физиономии за эту безжалостную провокацию. Но я-то, я-то уже не мог быть нормальным!
Между тем мои намеки сделали свое дело, и всеобщее уныние сменилось мрачной яростью совсем не детского оттенка. Эта якутская история, я давно заметил, действует на умы сокрушительно. Особенно если не говорить, чем у них все эти вольности обернулись.
Вот что еще интересно. Ни тогда, ни позже я и мысли не допускал, что ребята донесут. И в самом деле – никто, ни один…
Я наскоро пристроил какой-то финал к своему повествованию, дождался, пока Анюта с Сергеем подойдут ко мне, объяснил мальчику, что он останется в школе, и мы вышли. Честное слово, его взгляд едва не прожег мне затылок.
Почему считается, что наивный человек непременно добр? Ведь вот думал же я, что меня с Анютой просто так выпустят из школы, и уж наивней этого трудно что-нибудь вообразить. А что наверху только что пел, каким Гапоном сам себе представлялся… Лучше об этом не думать.
Тот самый охранник, что рапортовал мне в кабинете Кафтанова, дожидался нас у дверей, и еще один мой промах стал ясен.
– Мне сказали, вы не водите.
Удивительное дело, никто не может представить меня за рулем автомобиля. И напрасно.
– Другое дело, – сказал охранник, – Но вот насчет прав…
Я немедленно разозлился, а в перспективе вестибюля возник Кнопф и замахал руками.
– Распоряжение Кафтанова! – гулко проговорил он.
Мы забрались в микроавтобус втроем. Аня дождалась, пока охранник усядется за баранкой, и назвала Алисин адрес. Будь на ее месте я, я проговаривал бы все цифры как можно яснее да еще назвал бы пару примет вроде балкона на фасаде или пивной будки на углу. Моя же спутница проговорила адрес, словно делая запись для памяти. И человек за рулем расслышал все прекрасно.
Когда мы приткнулись к тротуару у Алисиного дома, Анюта вышла, захлопнула дверцу, дождалась, пока водитель приспустит стекло и сказала, что два часа он может делать все, что заблагорассудится.
– Только не курите в машине, – сказала она, ежась на ветру.
У Алисиной двери я потянулся к звонку, но меня опередила Аня. Она достала ключ и отворила. Потом впустила меня, скользнула следом, и мы оказались окружены ароматной темнотой Алисиного жилища. Запах был чуть терпковат.
– Где выключатель, я не знаю, – сказала Аня, и тут же мягкий свет заполнил прихожую, и экзотический аромат словно бы стал слабее.
Алиса и вправду хворала. Глаза ее были красны и слезились. Она прижала ладонь ко лбу и мгновение смотрела на меня. Потом перевела взгляд на Аню.
– Здравствуй, Алиса, – сказала девочка. – Это я открыла дверь, и не нужно смотреть так, словно я Кнопф переодетый.
Алиса только рукой махнула, и мы вслед за ней прошли в кухню.
– В комнату ни за что, – сказала она. – Будет с меня и того, что Кнопф с Кафтановым вломились. Представь, я лежу немытая, нечесаная, без лица, вся в соплях, и вваливаются эти двое…
Аня, слушая ее, обходила просторную кухню и легонько касалась расставленной, развешанной, разложенной Алисиной утвари.
– Сделай кофе Александру Васильевичу, – велела Алиса, и я подивился суровости ее голоса. – Вы ведь не откажетесь. Ведь так? Девочки редко могут сварить кофе как следует. Анетта может.
Покончив со светской беседой, она взглянула на Анютины проворные локти и с прежней суровостью проговорила:
– Ты пришла не одна и сама открывала дверь. Может быть уже и в школе все знают, что у тебя есть ключ? Я, честное слово, не знаю, в своем ты уме или нет. Может быть мир перевернулся? Кнопфа забрали в армию? Ксаверий Борисович пригласил Олега Застругу погостить у него недельку-другую? Что же ты молчишь, говори!
Алиса говорила с такой страстью, что, честное слово, мне показалось, сейчас посыплются затрещины.
– Мир не перевернулся, – Алиса отняла относа платок и взглянула на меня, словно изумляясь тому, что я заговорил. – Просто многое переменилось. – Мне казалось, что я спасаю Анюту от расправы.
– В добрый час, – откликнулась Алиса, и Аня подала мне кофе с пухлой пенкой. – Пейте, – велела Алиса и, сморкаясь и кашляя, снова принялась было за Аню, которая спокойно и толково отвечала. Я помалкивал, потому что слишком интересная получалась картина. Ну, во-первых, ничуть не смущаясь, девушки обсуждали школьные дела. И это могло значить только одно: о моих похождениях они знали гораздо больше, чем возможно было в заведении Ксаверия. Во-вторых, известие о смерти Анатолия Алиса встретила не то чтобы безразлично, но как-то чересчур спокойно, зато когда речь пошла о моих сегодняшних разглагольствованиях, она моментально взъярилась.
– Вы спятили, Барабанов! Вы либо спятили, либо провокатор! Стоит детям только шевельнутся, и Кафтанов затянет гайки намертво. А в школе больше нет Анатолия. И Заструга, да! да! наш ненаглядный Олег Заструга тоже черт знает где.
По всему выходило, что раненый Анатолий не смог передать Алисе ни слова. Я встал и вышел в прихожую. В благоухание и мягкий свет.
Увидев меня с револьвером, Алиса от гнева зашлась в кашле, а прокашлявшись, стала ругаться, как извозчик. На Аню ее ругань не произвела ровно никакого впечатления. Она подошла ко мне и коснулась рукояти. Я держал револьвер за ствол.
– Алиска, Алиска, – сказала девочка чуть нараспев, – Это папин.
Их взоры сошлись на мне, я брякнул револьвер на стол и рассказал о нашем с Застругой знакомстве.
– О! – сказала Алиса, Если бы я хоть на маленькую секундочку подумала, что все сорвалось из-за вашей дурацкой прыти… Я бы пристрелила вас. Как не хочу говорить кого! – Не отнимая скомканного платка от носа, она завладела револьвером и подняла его вровень с моей переносицей. – Прямо здесь, – выцедила она, не разжимая зубов. И тут же внимательно и спокойно оглядела оружие. – Три патрона, – сказала она презрительно. – Немного же вы, Барабанов, навоюете с тремя патронами. Хотя для вас и этого должно быть слишком. Вы хоть стреляли из него?
– Анатолий стрелял из этого. – Анюта в свой черед завладела оружием. – Я видела.
– На глазах у ребенка! – Алиса окинула меня яростным взором, но тут же повернулась к Ане. – И это он дал пистолет Анатолию?
– Он. А с ним была тетка.
Алисино личико от досады покривилось.
– Какая тетка? Зачем тетка? Почему неизвестные люди лезут и лезут?
Я убрал револьвер в карман.
– Не смейте называть ее теткой. Забудьте про нее.
Крепеньким круглым подбородком Алиса нацелилась на меня. «Как заговорил. Ты послушай, Анюта, как заговорил».
Странно, но эти наскоки совсем не злили меня, я только почувствовал, что непременно надо занять руки. Цепляясь за изнанку кармана, я вытащил револьвер и принялся нянчить его в ладонях. Он был горячий, будто живой. Как видно, у Алисы была температура. Я спросил ее об этом и без всякой задней мысли посоветовал лечь. Когда же дамочка и от этих слов пришла в бешенство, я потребовал, наконец, объяснить, что происходит. Я объявил им, что мне тысячу раз плевать на Застругу, что меня тревожат только собственные дети. Положим, не только дети, но это уж их не касается. «Та тетка». – сказала Анюта с мрачным удовлетворением.
«Ладно», – разозлился и я. – «За последние пару дней уже двое грозились застрелить меня из этого револьвера. Да-да». – сказал я свирепо глядевшей Алисе. «Бог с ним, с Застругой, мы с ним квиты. В конце концов я у него револьвер отобрал». «Какая наглость!» – задохнулась Алиса. «Наглость – тыкать человеку стволом в живот, вот это – наглость. Но я не обижаюсь. Попал в историю, значит попал». Алиса что-то такое хотела возразить, но я уж и сам был в нужном градусе настроения и цыкнул на нее и грохнул ладонью по столу. «Извольте объяснить, за что пострадал бедный доктор Воловатый? Почему у Анатолия произошло сражение с охраной? С какого боку-припека в этой истории Кнопф и Прага? При чем тут Наум?»
