— А мне пофиг, Барри.
— Конечно-конечно, — подхватил он. — Но представьте себе, что вы подтвердили подлинность картины, Майкл. Тогда вам приспичит, чтобы она исчезла. Вывезти ее в Японию, к примеру, где другие правила.
— А!
— А! — повторил он, складывая на ширинке большие белые руки.
— Значит, по-вашему, ради этого затевается выставка?
— Вы уж меня извините, Майкл.
— Скажите, Барри, почему всякий раз, когда австралийцу удается прославиться за пределами родины, все подозревают нечистую игру? А что, если я — великий художник?
— Конечно, вы — великий художник, Майкл. И мне больно смотреть, как вас используют.
Подняв глаза, я увидел, что к нам приближается та самая женщина, которая подтвердила подлинность картины. Я подвинул ей стул, но она заглянула мне через плечо и внезапным, резким движением выхватила из моих рук страницы. Я обернулся и едва узнал ее: щеки превратились в жесткие угловатые плоскости, глаза сужены злобой.
— Дерьмо, — сказала она Амберстриту. — Вы же знаете, это просто чушь. Это не ваш документ.
— Он попал к нам в руки, Марлена.
— Да! — Она села подле меня, яростно огляделась по сторонам, потребовала стакан воды, поднялась и выпила его стоя, одним глотком, проливая себе на платье. — Да, попал в вам в руки, — повторила она, с грохотом опуская стакан на стол. — Когда вы взломали дверь в мою квартиру и выкрали мои бумаги. Вы чересчур долго общались с перекупщиками картин, мой бедный друг! Вам известно, кто написал эту преступную чушь? И вы в самом деле верите, что он делал рентгеновский снимок?
Амберстрит приподнял голову, будто навстречу поцелую.
— Мы проверяем все версии, — сказал он. — Это наша работа.
— Так отвалите, — сказал я. — Проверьте такую версию. — Обернувшись, я увидел рядом Хироси, владельца заведения, и заказал бутылку сакэ «Фукутё», а покончив с ней, обнаружил, что детектив уже скрылся, Марлена плачет, а мой экземпляр «Студио Интернэшнл» сверкает на летнем солнышке. Она видела, как я потянулся к журналу, и, благослови ее бог, улыбнулась.
— Тебе понравилась реклама, дорогой мой?
Как я тебя люблю? Давай-ка сосчитаем: так, и вот так, и вот эдак.[61]
Да, сэр, нет, сэр. Мой брат глубоко засунул свой хобот в задницу копу. Да, сэр, нет, сэр, гоп-гоп, тра-ля-ля, как он еще не задохнулся. Нет, сэр, я не в обиде, что вы уничтожили мое Искусство. МОЧА И ВЕТЕР, как говаривал папаша, когда брат отказывался от драки. РОТ В ШТАНАХ — подобная картинка попротивней будет. Я поспешил убраться со своим стулом на Келлетт-стрит, она узкая, словно переулок, но выходит на большую улицу и шоссе, поэтому здесь вовсе не так спокойно, как хотелось бы. А поскольку тротуар был узкий, мой стул НАРУШАЛ ПРАВА ПРОХОЖИХ, и деваться мне было некуда. Дальше — Элизабет-Бэй-роуд, где В ЛЮБОЙ МОМЕНТ ПРОИЗОЙДЕТ АВАРИЯ, хотя я уже ходил этой дорогой в МОЛОЧНЫЙ БАР ГРЕКА и в САМЫЙ ГЛАВНЫЙ бутылочный магазин, но сидеть здесь считается противозаконным и полиция ПРОЯВЛЯЛА БДИТЕЛЬНОСТЬ.
Напротив «Скоро-Суси» стоял зеленый бордель, любимый ПОДОЗРИТЕЛЬНЫМИ КЛИЕНТАМИ, я видел, как они входят и выходят, но даже в расстроенных чувствах я не превращался в безответственного дурака и МОЗГИ у меня не проваливались в ЧЛЕН. Я свернул налево, как обычно сворачивала Марлена, мимо «СПОРТ ИТАЛИЯ», где ЯРКОГО ТИПА ИЗ МИРА СКАЧЕК прикончил выстрелом в шею ИЗВЕСТНЫЙ СООБЩНИК ПРЕСТУПНИКОВ. Слава Богу, у меня пистолета нет. На совсем небольшом расстоянии от этого КРОВАВОГО МЕСТА ПРЕСТУПЛЕНИЯ находится Бэйсуотер-роуд, там голова кругом идет от мостов и тоннелей и машин, которые вздымаются вверх и низвергаются и пересекают бездну, НИ ЖИВОЙ ДУШИ, помилуй Господь всех нас. Что со мной будет? Я искал Марлену, взад-вперед, между Бэйсуотер-роуд и Элизабет-Бэй-роуд, зарабатывал на узкой дорожке синяки и шишки, они расползутся потом желтым, розовым, зеленым, как СЛАДКИЕ ХЛЕБЦЫ. Я составил карту, но слишком поздно: мне следовало заучить эту обширную территорию наизусть, как дети заучивают расписание.
Мне шесть лет, в «воксхолл-кресте» мой хулиган-брат борется со мной. Не я затеял драку и я не могу ее закончить, и вдруг Череп останавливает машину возле соляных луж у Баллианг-Ист.
— Вылезай! — говорит он.
Надвигались сумерки. Я повиновался; отец протянул длинную жилистую руку и захлопнул дверцу машины. И уехал. Вкус соленой пыли, каркают вороны, тает во тьме красный свет задних фар, шестнадцать миль до безопасного убежища Бахус-Блата. Немало времени прошло после восхода Луны, пока СТАРИНА вернулся за своим ревущим мальчуганом. Послужит мне уроком, как он говаривал не раз.
Случаю было угодно, чтобы я услышал голос Марлены из-за виноградных лоз, укрывавших МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ, и, заглянув в тенистый сад, я увидел ее рядом с Жан-Полем за круглым зеленым столиком, ужасный каталог лежал перед ними. Они СОБРАЛИСЬ ПО ДЕЛУ ЯПОНИИ. Я с легкостью выпутал стул из садовой калитки, сел между ее «Жасмином» и его «Брют де Брют», и мне сообщили, что Жан-Поль согласился, чтобы «Если увидишь, как человек умирает» сегодня же забрали «Вуллара».
Я УХМЫЛЬНУЛСЯ КАК ОБЕЗЬЯНА — так оно говорится.
Жан-Поль спросил меня, как поживает Мясник.
У меня уже лицо заболело.
Я слышал, как Жан-Поль спрашивает меня, хочу ли я получить работу, но он совершенно не понимал ситуации: если мне дадут ОПЛАЧИВАЕМУЮ РАБОТУ, социальная служба прекратит выплачивать мне пенсию по инвалидности, а когда я потеряю работу, пенсию мне уже не вернут, потому что я ОБМАНУЛ ПРАВИТЕЛЬСТВО. Будь там Мясник, он бы объяснил как следует, а мне Жан-Поль не поверил. Я сказал, что ни к какой работе не гожусь и не могу, когда на меня кричат, что он и сам прекрасно знал.
— Я имею в виду — неофициально, — сказал он.
Что бы ни значило НЕОФИЦИАЛЬНО, сердце у меня ушло в пятки. Я напомнил ему, что социальные службы — это МАЛЕНЬКИЕ ГИТЛЕРЫ, которые порой даже в мусоре нашем роются, чтобы проверить, вдруг я нашел работу и покупаю себе, к примеру, тасманское пино-нуар.
— Нет, — возразил он, — такого они не делают.
Я улыбался Марлене, как верный пес. Она положила руку на мое плечо, ладошка легче бабочки-капустницы.
— Неофициально, — сказала она, — значит, Жан-Поль никому не скажет, что ты работаешь, и заплатит тебе деньги.
Но Мясник чуть не помер, когда его посадили в тюрьму. Я начал рассказывать про новые неприятности с детективом Амберстритом, но Марлена перебила меня и легкая, словно шепот, рука опустилась на мои губы.
— Ты же не против помогать Джексону в больнице Эджклифф?
Я спросил ее:
— А вы знаете Джексона?
— Нет, — ответила она. — Жан-Поль мне рассказывал, что вы дружили, когда Мясник был в тюрьме. Он позволял тебе гонять голубей.
Никто ничего не понимает.
— Ты же дружил с ним, с ночным дежурным.
— Он позволял трогать голубей, только и всего.
— Хочешь помогать ему, дежурить по ночам, недельку-другую? За деньги? Неофициально?
Я спросил, как она думает, следует ли мне соглашаться.
Она сказала: да, — и я решил, что тогда все о'кей.
Марлена поднялась и сказала, что ей надо ЗАГЛЯНУТЬ к Мяснику в «Скоро-Суси» и через минутку она вернется ко мне, и пошла, вздымая с гравия тонкую белую пыль своими прелестными в сандалиях ножками.
Я улыбнулся Жан-Полю, но тут же меня затошнило.
Оттолкнув стул от стола, он повторил:
— Ты будешь сидеть у двери всю ночь, и если кому-нибудь станет плохо, схватишь телефонную трубку и позвонишь сестре.
Я спросил его:
— Это все затем, чтобы мой брат не вез меня с собой в Японию?
Он сказал:
— Да, вот именно.
Он не стал лгать.
Я спросил, когда все это будет, но ответа уже не разобрал. Господь только ведает, что я могу натворить, если меня оставят без присмотра.
Истица одно время держала кобылу, проворнейшую арабку по кличке Пандора, и к тому времени как Пандора ободрала себе щетку о колючую проволоку, а три недели спустя сбросила Истицу, сломав шесть косточек в ее так называемой «руке художника», я успел пресытиться лошадьми.
И ни малейшего интереса не вызывала у меня лошадь, которую Оливье Лейбовиц держал на Западной 89-й улице, я даже не спрашивал, что это было за животное, знал только — поскольку Марлена сказала мне, — что это была никак не одна из лошадей Клэрмонтской академии верховой езды, которых держат по тому же адресу и которые известны подлой склонностью кусаться и разбивать наездников о стены эстакады на 102-й улице. Дальше этих жеребцов из Академии верховой езды знакомство Марлены с конным спортом Манхэттена не простиралось, и ее личное отношение к лошадям не имело значения. Главное — она любила Оливье, любила его верхом на коне, любила облик и аромат всадника и более всего радовалась его счастью.
