— У меня в шкафу лежит пельмень. Один. Уже вареный. Ты не бойся, этот шкаф теперь как холодильник. А этот пельмень — он вечный. Ты его съешь, а он снова на месте. Хоть триллион раз. Так что наливай себе коньяк и закусывай пельменем.
— А ты?
— А я, как говорится, мысленно вместе!
Открываю шкаф. Там холодно, правда. На фарфоровой тарелке лежит большой красиво вылепленный пельмень типа равиоло.
Мой друг говорит откуда-то сверху:
— Только имей в виду: этот пельмень — я. Инобытие меня. Понял?
— Не совсем, — говорю. — Как это?
— Чисто метафизически. Так что ешь, не стесняйся.
— Да ну, не надо, — говорю.
— Значит, будешь коньяк без закуски? Ну-ну. Поглядим, сколько осилишь.
— Вообще не буду, — говорю. — Мне надоели твои фокусы!
— И мне твои — тоже!
Видно, не судьба нам снова дружить.
сон на 25 мая 2013 года
Ловля устриц в Аргентине
Дом, большой деревянный деревенский дом с просторным крыльцом, на самом краю поселка.
— Раньше это был рыбацкий поселок, — объясняет хозяин дома, — а сейчас три четверти домов купили городские, под дачи. Местных осталось совсем мало. Вот, держи, возьмешь с собой в Москву!
Он протягивает мне двух небольших, с сигаретную пачку каждая, черепах. Черепахи завернуты в мокрую тряпку. Они шевелят лапками.
— Зачем они мне? А они не подохнут в дороге?
— Что ты! Они в мокрой тряпке полгода проживут. Надо же привезти сувенир из Аргентины! Настоящие аргентинские черепахи, ты что!
Я соглашаюсь, кладу черепах в портфель.
— А теперь пошли ловить устриц! — говорит он.
Мы спускаемся к морю по огромному проему в дюнах. Под ногами песок, поросший редкой и жесткой травой. Какие-то щепки, корье, сучки. Надо идти осторожно. По бокам растут, нависая, огромные деревья, вроде сосен, но не совсем. Аргентина же все-таки.
Добираемся до моря.
Косой прибой. Мальчишки бегают по отмели.
— Ветер тут у нас сильный! — говорит мой провожатый. — Осторожно!
Но ветер обыкновенный, ничего особенного.
— Море сегодня ледяное! В два счета ноги застудишь! — говорит он, едва я снимаю сандалии и иду к воде. — Долго по воде не ходи! Увидишь устрицу — хватай и назад, понял?
Но вода, по нашим меркам, почти что теплая. Градусов двадцать, не меньше.
Я хожу по отмели.
Никаких устриц нет.
— Мальчишки всё пособирали, — говорит он. — Но вообще сейчас устриц меньше, чем раньше. Раньше, бывало — ого-го! А сейчас — у-у-у. Смех один.
Я выхожу из воды на песок, обтираю ноги сухими водорослями.
Какой-то старик, примостившись за обломком скалы, лопает устриц. Вокруг него стоят кружком мальчишки и кричат: «Дяденька, угости устричкой! Дяденька, угости устричкой!» — и хохочут.
Подхожу ближе. Вижу, что это никакие не устрицы. Старик берет пустые раковины, кладет туда кусочки курятины — курятину он зубами отрывает от вареной курицы — кладет, значит, курятину в раковину, припечатывает пальцем и начинает есть, понарошку прихлюпывая и причмокивая.
Мальчишки смеются.
— Это старый рыбак или дачник? — спрашиваю я провожатого.
— Ах, какая разница! — вздыхает он. — Самообман! Кругом сплошной самообман!
осколок былого, кровавый рубин
Горький и Бедный
Вдруг захотелось написать роман о русской литературной эмиграции.
Как они мыкались в Праге, Белграде, Париже.
Снимали мансарды. Искали работу. Были таксистами, официантами, наборщиками, а то даже уборщиками.
Впрочем, кому-то повезло. У кого-то был давно купленный домик в маленьком городе, в Бретани. Кого-то издавали на европейских языках еще до революции. Кто-то сумел завоевать Париж — хотя бы эмигрантский.
Была даже газета. Был журнал, и не один!
Клубы, кружки, салоны, объединения, размежевания, сплетни, зависть, клевета, суды чести, возгласы «я не подаю руки подлецам!».
Романы, женитьбы, измены, разводы, возвращения.
Взаимные обвинения в сотрудничестве с русской разведкой…
Ну, а кто-то так никуда и не пробился.
Чердак, кабак, отчаяние, гибель.
Так, в 1933 году, зимой, в сырой и нетопленой комнате найдут в петле весельчака Демьяна Бедного.
Горький не придет на его похороны — потому что будет в Стокгольме получать Нобелевскую премию. С ним поедет его секретарь Осип Брик, ну и Лили, разумеется. Об этом ménage à trois с тех пор будет писать вся европейская пресса.
Бедного Демьяна похоронят Хлебников, Крученых, Асеев и Каменский.
Маяковский в конце 1920-х вообще уйдет из литературы, станет хозяином крупного рекламного агентства, издателем и миллионером. Он переживет всех, умрет в конце семидесятых, но мемуаров не оставит.
Поговаривали, что он виноват в странной смерти Горького и в исчезновении Бабеля и Либединского во время оккупации Парижа.
В ответ на такое публично высказанное подозрение Пастернак дал пощечину Авербаху. Маяковский об этом знал и не раз говорил, что очень, очень тронут благородством Бориса. Но роман Пастернака «Лариса Гишар», о разочаровании русской интеллигенции в западной демократии, печатать отказался.
Вы спросите: а где же Шолохов? Фадеев? Булгаков? Катаев? Леонов?
Они прекрасно приспособились к конституционной монархии, которая установилась в России в феврале 1917 года.
Режим был жесткий, авторитарный, имперский, националистический. Левых с «революционными заслугами» выдавили из страны, а левые помоложе, вроде Тихонова и Светлова, эмигрировали сами.
Не говоря уже о Пастернаке и Мандельштаме.
Им, видите ли, было душно.
да не ведает левая рука, что творит правая
Князь милосердия
Немоляев позвонил Василькову днем, когда тот был на работе. Слышно было плохо — там, в трубке, шумели машины и голоса: наверное, Немоляев звонил с улицы или даже, скорее всего, с рынка. «Увидеться надо старичок, повидаться напоследок!» Слово «напоследок» испугало Василькова. Хотя сильнее всего испугал сам звонок. Он был точно уверен, что Немоляева больше нет. Как, что, почему, умер, лег на дно, эмигрировал — неважно. Нет, и всё тут. Исчез и следа не оставил.
Так исчезли почти все одноклассники. Про кого-то было точно известно, что умер, когда и отчего, а остальные просто растворились. Последний сбор школьных друзей был лет десять назад, Васильков пошел, его уговорил Буксман. Еще пришли четыре пожилые тетки с другими фамилиями. Постояли возле школы полчаса. Никто ни про кого ничего не знал. Даже в кафе не зашли: говорить было совсем не о чем.
Немоляева последний раз Васильков видел в девяносто втором. Он крутился в какой-то мелкой фирме на третьих ролях. А потом позвонил в девяносто пятом. Очень сильно кашлял, сказал, что дикий бронхит у него. Как будто за этим и звонил. И всё, пропал. Васильков пару раз спросил у Буксмана — они-то как раз дружили, Буксман был известный адвокат — спросил: «Как там Витюша наш Немоляев?» Но Буксман только пожал плечами.
И вот вдруг такое дело.
Василькову совсем не хотелось видеть Немоляева. Тем более все эти трагедии типа «напоследок». Разорился и решил утопиться? Убил кого-то и пойдет сдаваться в руки правосудия? Или рак в последней стадии? Не было печали — сидеть и все это выслушивать, кивать и вздыхать.
Но не скажешь ведь старому школьному другу, что мол, извини, я страшно занят, прости, мне звонят по городскому, и отбой. Поэтому Васильков сказал:
— Надо, старичок, конечно, надо повидаться!
— Диктуй адрес! — сквозь шум закричал Немоляев. — В восемь нормально?
— Нормально, — сказал Васильков.
Немоляев пришел в четверть девятого.
Он был в старом, но приличном драповом пальто, в руке вытертый портфель.
Васильков незаметно принюхался. Нет, от Немоляева не пахло бомжом или неопрятным стариком. Легкий запах шерстяного костюма и простого мыла. Он вздохнул облегченно. Тем более что Немоляев сказал, что бросил курить, и на коньяк не налегал: за весь вечер выпил две рюмки, и те растягивал. Но ел с большим аппетитом.
— Никого не осталось, — говорил он, жуя, поперхиваясь и откашливаясь. — Одни мы с тобой. Кутя от инфаркта, Груша тоже от инфаркта, Валечка Рудный летчиком разбился, а какой хороший был… Мечтал в летчики, и вот такая херь, еще в училище. Зюзя спился. И Клюня, по пьяни под электричку, ужас…
— Да, — вздохнул Васильков. — Рудный Валя был классный парень. Еще Миня Соколов, помнишь? Тоже умер.
— Говно был твой Миня, извини.
— Почему мой? — пожал плечами Васильков.
— Тогда еще раз извини, — сказал Немоляев. — Да. Пахом тоже пропал. Больше парней вроде не было, одни девки. Да, еще Букс. Куда он делся? В Израиле?
