— A propos, — счел нужным заметить педантичный Зубрицкий, — наш деревенский беллетрист перепутал фаллопиевы трубы с евстахиевыми… Фомич, ты знаешь, где у женской особи находятся фаллопиевы трубы? Не знаешь, спроси у Марты.
Все это время Марта сидела неподвижно и, похоже, мало прислушиваясь к тому, о чем болтали старцы.
Тит и не подумал обращаться к Марте за советом. Он высокомерно бросил старине Гарри:
— Я не гинеколог и не такой извращенец, как ты, чтобы копаться в женских внутренностях! Когда ты, наконец, угомонишься, старина Гарри? И ты, Раф? Я вам душу изливаю, а вы…
— Ты красиво говорил, слишком красиво… — бездушно сказал Зубрицкий. — А красиво говорят лишь двуличные люди. Вот если бы ты всё это записал, — всё, что ты нам тут наплёл и еще наплетёшь, — получилась бы книжка, претендующая на то, чтобы стать событием в масштабах твоего микрорайона, и ты, возможно, получил бы приглашение от домового комитета прочитать в бывшем красном уголке лекцию на тему о мировой скорбящей душе. Тит, поверь, голубчик, и послушайся совета старшего, запиши. Так все великие романы написаны: ни слова правды, а мы, дураки, читаем, верим и восторгаемся…
— Выслушайте сначала, а потом издевайтесь! Финал моей тусклой жизни бесцветен. Вишневый сад не посажен. В моем саду растет один чертополох. Вишневый цвет бушует в чужих садах. Следов я не оставлю. Мог бы и не жить вовсе. Мог бы и не рождаться… Что я могу сказать людям? Всё сказано задолго до меня. Другими. Не мной.
Уходя, хочется повиниться. Чтобы простили и поняли… Я кричу: простите меня! А меня никто не слышит. Всем не до меня. Всем на меня и на мои откровения наплевать. Был я, не было меня — это всё мираж, оптический обман. Уходя…
— Уходя, гасите свет… — холодно перебил его Раф. — Ты забыл истину: судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Вот что… Я знаю, что тебе надо… Тебе, братец, надо взять себя в руки, но перед этим — взять в руки стакан… Не унывай. Это называется — разочарование. Скажи спасибо, что оно постигло тебя не в сорок, в самый разгар твоих бесчинств, а сейчас, когда ты, в счастливом неведении дотянув до семидесяти, стоишь перед трудным выбором: самому копать себе могилу или нанять специалистов… Короче, смерть на пороге! Ты это знаешь, тебя это пугает, у тебя от этого портится настроение. И ты своим дурным настроением хочешь поделиться с человечеством, чтобы у всех стало такое же омерзительное настроение, как и у тебя. И удивляешься, почему человечеству этого не хочется… Ты свою жизнь прожил спокойно, в твердой уверенности, что Господь наделил тебя талантом крупного писателя… Жил, не ведая всей правды о себе. Хорошо жил, сытно и счастливо… Впрочем, сидящие за столом жили так же, то есть не хуже, — Раф обвел рукой сидящих за столом, — может, тебя это утешит. И еще, это очень важно, возблагодари Создателя за долгие годы неосведомленности. Вся жизнь твоя прошла в сладостном, упоительном дурмане. Ты наивно верил в свои несуществующие таланты. И этой верой ты заразил своих друзей, которые потом, раскусив тебя, простили тебе и твои заблуждения, и твои ошибки… Скажи им, этим благородным людям, за это спасибо. Склони свою непутевую головушку… Тебя все любили…
— Ты говоришь так, словно читаешь по мне отходную. А я еще не умер! — перепугался Тит, его лицо потемнело. Он не любил разговоров о своей смерти, если их вели другие. Сам же о своей смерти говорил охотно. — Я, может статься, еще на что-нибудь сгожусь. Как ты думаешь, сгожусь?
— Я долго ждал этого вопроса. Я хочу, чтобы вы поняли одно. Мы еще не умерли, тут Тит прав. Мы можем представлять собой грозную силу. Нам всем предстоит на прощание громко хлопнуть дверью. Так громко, что во всем мире у людей заложит уши. Присутствующая здесь Марта пояснит, что мы тут с ней вдвоем накумекали.
Все повернулись в сторону Марты. Она приготовилась встать, но ее опередил Герман.
— Отвлекитесь на минутку, друзья. Я уже не могу это носить в себе… Вот послушайте. Звоню я тут как-то спьяну Паше Лобову…
— Так он же умер! — вытаращил глаза Раф.
— В том-то и дело! Звоню я ему тут как-то… Слышу в трубке голос Светки, жены… Здороваюсь, прошу позвать благоверного. Она дает драматическую паузу. Потом тихо так спрашивает: "Гера, это ты?" "Ну, я", — отвечаю. А у меня, вы знаете, что у пьяного, что у трезвого, голос одинаковый, словом, понять — под банкой я или нет — совершенно невозможно. Она тем же тоном: "Гера, ты в своем уме?" Прежде чем ответить, я задумался. Что-то не ласково обращается со мной жена моего друга. Можно сказать, грубит баба. Тем не менее, я ей спокойно отвечаю: "Натурально, в своем". Хотя, если быть честным, в тот момент совершенно не был в этом уверен. И тут она мне выдала. Ты, кричит, совсем сбрендил, старая сволочь, вдову по ночам мучаешь идиотскими розыгрышами! Как, говорю, вдову? "А как же иначе, ублюдок? — кричит. — Ты что, забыл, подлая твоя душа, что Пашку еще месяц назад схоронили". Я чуть со стула не свалился! Как схоронили Пашку?! Он что, умер?! Она дальше! Да ты, говорит, подлюка, на похоронах же был, гроб нес, пламенную речугу перед самой ямой толкал, о безвременной кончине балаболил! "Как ты теперь мне в глаза-то будешь смотреть, тварюга?" — кричит и плачет. У меня хмель как рукой!.. Сразу все вспомнил. И Троекуровское кладбище, и дождь со снегом… Как же неудобно-то, Господи… Верите ли, напрочь из головы всё вылетело. Вот она старость-то…
— Да-а, — откликается, вспоминая, Зубрицкий, — я ведь к ней, к Светке, заезжал в то утро, когда Пашка-то перекинулся… Выразить соболезнование и всё такое… Дверь в квартиру открыта, захожу и по привычке сунулся сразу в кухню, на галдеж. А там три какие-то прошмандовки чекушку давят. Одна что-то бухтит, а две другие от смеха покатываются. А на головах траурные платы. Морды красные, наглые… Накурено!.. Увидели меня, смолкли, отвернулись. Я в спальню. Лежит Пашка на кровати, само собой, голый, а над ним склонилась Светка. И что-то там руками шурует… Я, как увидел это, так сразу шаг назад сделал. А она услышала, что кто-то вошел, поворачивает ко мне черное лицо свое, зареванное, бессмысленное, а в руке у нее бритва. Я опять пячусь и незаметно рукой дверную ручку нащупываю. Смотрит она то на меня, то на бритву и говорит: "Паша утром, когда еще живой был, стоя у зеркала в ванной, сказал, что пора под мышками брить… Не успел, значит, помер. Одну подмышку побрил, а вторую, стало быть, не успел. Вот я и добриваю… Исполняю, так сказать, последнюю волю покойного". Рехнулась баба с горя…
— Счастливый… — вздохнул Колосовский.
— Кто счастливый? — не понял Раф.
— Да Пашка… Если кто из нас помрет, то уж точно никто ему подмышек брить не будет… Так и похоронят, с небритыми подмышками… Даже страшно подумать! Поэтому делать это надо заранее. Как говорил Довлатов? Каждый раз, когда я брею себе под мышками, я думаю, а не в последний ли это раз…
— Прекрати, Гера! Лучше вообще ничего не брить, чем каждый раз, когда бреешь, такие вот мысли! Всё! Хватит! — вскричал Раф. — Теперь слушайте! Когда Марта говорит, всякие там Титы, Гарри, Геры, мортиры и пушки молчат! Если ей еще раз кто-нибудь помешает, будет иметь дело со мной! Череп раскрою!
Раф расправил плечи и угрожающе поиграл мускулами.
Зубрицкий тотчас же, с удовольствием нарушая запрет, в абсолютной тишине пробурчал себе под нос:
Он преподал ему урок,
Он саблю вострую извлек
И чечереп его рассёк
От самой жопы по пупок!
— Гарри! — взревел Раф. — Убью! Душу выну! — и другим тоном: — Марта, золотце, аудитория у твоих ног. Приступай!
Опять все обратили свои взоры на прекрасную Марту. Марта хлопнула в ладоши три раза и крикнула:
— Лам Дерг Абу!
Тут скрипнула дверца огромного старинного буфета, и из него, на ходу распрямляясь, вышла девушка, ликом похожая на лесную сказочную птицу.
Зубрицкий, увидев девушку, вздрогнул.
Тит не только вздрогнул, но еще и вжал голову в плечи.
И было от чего. Девушка была отталкивающе некрасива.
Колосовскому же девушка неожиданно понравилась. Он отметил великолепную точеную фигурку и горделивую посадку головы. "Морда у нее действительно не тово… страшновата, что есть — то есть. Да и лысовата баба… Вероятно, после тифа. Из-за этого башку оскоблили. Где это ее, интересно, угораздило подцепить тиф? Господи, неужели эта образина и есть та обещанная красотка, своеобразие и достоинства коей так красочно расписывал Раф? Хороша, нечего сказать! И с глазом у барышни что-то неладное. Косит, как ведьма. Но в остальном… Это даже оригинально! Она настолько некрасива, что ее страхолюдность переходит в иное качество, и девица выглядит самобытно и даже привлекательно! Словом, сплошная лошадность!"
