Этот второй и сказал взглядом Серову все: ни прибавить – ни убавить. Но он ускользнет, он на вокзале пересидит, переждет. Потом – поезд, проводник знакомый… Бригадирское купе уютное… Чай… Разговор с подковыркой: в отпуск? Ну-ну. Знаем, слыхали, сами бывали. И после этих слов что-нибудь плавно-тягучее, успокоительное, тихое…
Вниз! Осталось – чуть! Обогнуть только эту клумбу, обежать памятничек коммунару Гаврилычу с веночком дохлым и в спасительный двор с четырьмя воротцами, с четырьмя выходами! А из двора выскочив, – вмиг расслабиться. Он прохожий – и больше никто. Забыть обо всем, забыть всех, кто втянул его в это погибельное дело. Им-то что? В институтах о геополитике пошушукались, с военными покалякали, игрушечных солдатиков с руки на руку поперекидывали, БТРы и танки из угла площади в конец улицы на картах попереставляли – и в кусты, и в норы! И найти их там никто не сможет.
А вот его – засекли, зацепили. Он-то зачем в эти игры влез? Он кто такой, чтобы в дела эти мешаться? Завсектором в институтишке дохлом, в институтишке умирающем! И пусть проблематика в институтишке не совсем обычная, пусть потоки информации отслеживаются не всегда явные, не совсем традиционные, не всем доступные. Но…»
– Ну не хочет! Не хочет он из своих мыслишек вытряхаться. Ну не желает. Ну так ведь пособим! На то мы и медицина. Пособим, подможем… – вытаскивал и все не мог вытащить Серова из тугих покровских заушин, не мог отодрать от жидкого блеска Чистых прудов въедливый Хосяк, доставучий завотделением усиленной медикаментозной терапии.
– Больной, очнитесь! Придем в себя, больной! (Это уже Калерия.) – Все-таки права я была, Афанасий Нилыч, насчет стационара. Навязчивые мысли – налицо. И насчет остального с вами почти согласна: аминазин – да, соли лития – да, витамины – да. А вот инсулин – это, пожалуй, нет…
Хосяк и Калерия вдвоем подмогли Серову приподняться с узкой кушетки, на которую он незаметно для себя опустился, и под локоток его, и в коридор, за светлые двери да в драное кресло! А сами назад, договариваться!
Возвратясь в кабинет, Хосяк тут же вынул из полустеклянного шкафа свежую медкарту, наклеил аккуратно на нее спереди чистый обрезной лист, но ничего на нем не написал, лишь на Калерию в упор глянул, вопросил тихо:
– Ты откуда его такого выкопала? Вот уж не ждал от тебя. Ты что, не знаешь, что нам здесь лишних ушей и глаз не надо? Это мне за любовь, за ласку такой подарок? – И тут же фельдшерским петушащимся тенорком, словно зачеркивая все сказанное: – Когда у него это началось?
Долгоногий, худой, всклокоченный, но и жилистый, и сильный, с медовыми белками, со сгущенным кофейком зрачков, с тонким в хряще, но отнюдь не болезненным, отнюдь не птичьим, скорей уж собачьим борзейшим носом и смятой вишенкой рта, Хосяк встал и, ожидая ответа, начал медленно и ритмично раскачиваться всем телом из стороны в сторону, словно оголодавший белый медведь. Белый халат его крахмальный при этом жестко топорщился, хрустко угрожал, предлагал одуматься, не ломать дуру, разобраться с чужаком по-настоящему…
– А с событий, – закрываясь от нежно-въедливого взгляда улыбкой, ответила высокая, под стать Хосяку, с косой рыжеватой, забранной в корзинку, длиннолицая и долгоокая, с носовым волнующим голосом Калерия, – но это, как ты понимаешь, только рецидив с событий. Началось все намного раньше. Думаю, лет пять-шесть он в себе подходящую среду уже носит. Я ведь говорила тебе, что немного знаю его по Москве. А события – они только…
– Какие события, рыба моя? В Москве кажен божий день события.
– Ну какие-какие. Я имею в виду последний заговор, конечно. В газетах о нем, ясное дело, не писали, но слухи-то идут. Был такой заговор, был.
– Заткнись, дура! Заговор – не наше поле! Больные с такой проблематикой нам не нужны. Я тебе такого пациента заказывал? Ну что, скажи на милость, я с ним с таким буду делать? Он твердит, как попугай, то, что ты ему подсказала: заговор, заговор! А ну как Главному донесут…
– Про заговор я ему не подсказывала… Он сам его придумал…
– Сам, сам… Главный и так уже на нас косо смотрит. Да что там косо! Жрать с требухой готов! Понимаешь, чем все это может кончиться? А ты невроз, невроз…
– Ты ведь и сам его в этом убеждал.
– Его-то убеждал, и правильно делал. Зачем пугать парня зря? Но запишем ему паранойю, психастению, психические автоматизмы, сверхценный бред, «сделанность мыслей» и «синдром монолога» запишем!
– У него ведь ничего этого нет!
– А как мне объясняться, ежели спросят, с чего это я иногороднего с каким-то жалким неврозиком в закрытое отделение поместил? Да и потом. С больными он разговаривать будет? С врачами будет? Вдруг опять про заговор начнет распространяться да про «голоса»? Подстраховаться надо. Все вписать!
– Да ведь с таким диагнозом его у нас долго держать придется: полгода, год. И лечение назначать, соответствующее тяжести заболевания. Я-то думала, он у нас месяц-другой побудет, подлечим его да и пусть себе едет с богом…
– Лечение, конечно, назначим. А насчет долго… Ну это, рыба моя, вовсе не обязательно. Подлечим, как ты выразилась, и выпустим. Есть, есть у меня насчет него одно соображение: порученьице ему в Москве дадим.
– А вот этого не надо. Прошу тебя…
– Надо, надо!
Хосяк резко разломил и раздернул две половинки вишенки-рта, и в разломе этом сверкнули на миг узко-загнутые, редковатые, самурайские зубы. Он ничего больше не сказал, но про себя помянул Калерию недобрым словом и, забыв вмиг о всяких заговорах, стал думать о том, откуда она может этого самого Серова знать. И тут же без всякого труда нарисовалась перед Хосяком картинка: Пироговский институт, затем общежитие, просвечивающие, как марля, занавесочки, недопитые стаканы с черно-красным, как вечерняя кровь, вином, голая Калерия, переваливаемая со стула на койку. Этот бородатый с круглым детским лицом в трусах, в рубахе полосатой… Хосяк на минуту задержал дыханье и, хищно прицелившись, стал выводить на титуле медкарты:
Д. Е. Серов. 297.0 (По МКБ)
Буквы и циферки под пером дергались, «выделывались», бог знает что отплясывали, ерничали, нахальничали, то замедляли, то ускоряли свой бег, словно поскорей стремясь перепрыгнуть внутрь новенькой карты…
«Поступил 10 октября… 31 год… Образование… Навязчивый страх. Острый параноидальный бред. Возникает подобно «озарению»… Приступ очерченный, с ярким аффектом… Воображает себя участником комплота… Бред преследования… Твердо убежден, что некая группа лиц (в их числе прокурор и агенты наружного наблюдения) преследуют его с определенной целью… Гебефреническое возбуждение. Клоунизм. Истерические фуги. Возможно, что эти параноидальные явления лишь входят в структуру шубообразной шизофрении…
Лечение в стационаре. Результат может быть получен путем воздействия на подкорку… Основной курс – инсулинотерапия. 30 ком. Для общего оздоровления витамины, кокарбоксилаза, проч. Кроме того, аминазин, трифтазин. Попробовать циклодол. В случае упорного сопротивления – галоперидол…»
«На тебе, на тебе, на…» – тут Хосяк снова уставил свой медово-кофейный глазок на Калерию и ласково, без особого выражения брякнул:
– А его, часом, не ищут? Вдруг он и правда в чем-то участвовал? Как думаешь? Я, конечно, ни минуты не сомневаюсь, что он бзикнутый. Как и ты, между прочим, как и я. Как все мы. Но ведь мог, сукин сын, под шумок и вправду натворить чего?
В ответ тепло-сладкая, обволакивающая живой, трепетной протоплазмой улыбка. А за улыбкой разговор легкий, ничего не сообщающий, но ласковостью своей убедительный: «Ну не надо… Ну так-то зачем… Да я его еле вспомнила. Ты ведь сам просил кого-то с «навязчивостями»… На улице сидел, с кепочкой! Отозвался на голос мгновенно. Да и «навязчивость» у него наша, подходящая. Так, может, все-таки соли лития попробуем? А то инсулин и долго и…»
Но соли остались без ответа. Сказано инсулин, стало быть – инсулин. Так оно понадежней будет! Раз уж больной останется, то пускай себе в инсулиновой лежит, под присмотром.
О паранойя, богиня эпохи!
Пусть тебе молятся слепо и глухо… —
продекламировал про себя Хосяк и, наклонившись к медкарте, словно инсулин – лиловой, жирной, слегка извивающейся, как дождевой червь, линией подчеркнул. А затем, умело закрывая лист от лечащего врача белым локотком, стал вписывать угловатую, резкую и в ловко составленном тексте, кажется, совсем ненужную фразу:
«Агрессивен, во время бреда способен на крайнюю жестокость…»
* * *
– Рротик, Серов! Рротик! Шире, шире!
В гектарном, засаженном по углам молодыми топольками дворе шла ежеутренняя кормежка лекарствами. Больные, кое-как выстроив очередь, медленно двигались к намертво врытому в землю одноногому, под старым осокорем столу. За столом, пригорюнясь, сидела медсестра Клаша. Она одним глазком зазирала в лежащий на столе список, левой рукой на ощупь брала таблетки, лежавшие в шести разноцветных ящичках, правой ставила галочки в списке.
