Он думал о ней, сравнивал ее с Ритой, уже где-то переодевшейся, уже бесшумно и умело хлопочущей у стола, и прислушивался к тому, о чем говорил Гронский. Начала он не застал, а теперь Гронский рассказывал о своей поездке в Ростов, ни много ни мало — в 1927 году, о выступлениях в тамошнем цирке, и Феликс не мог понять, что к чему, тем более, что маэстро увлекся и очень живописно, с подробностями, изображал ту весну, тот зеленый, кипящий садами пригород, где он снял квартиру, вернее — комнату в доме одинокой хозяйки… Эти подробности-то и были для него в особенности ярки, он смаковал их, без особенного желания перейти к главному, но в конце концов добрался до своего выступления, после которого тут же, на арене, среди рукоплесканий, вложенной в букет записочкой его пригласили в дом к университетскому профессору, психологу, где в тот же вечер, но несколько позже, должен был состояться сеанс ясновидения. («Ага, подумал Феликс, все-таки ясновидение…») Он поехал. Собрался небольшой кружок знакомых профессора, привезли медиума — молодую женщину, хрупкую, с очень бледным, нервным лицом. Погасили свет, зажгли свечи, Гронского попросили придумать задание. Он был чужаком среди собравшихся, наверняка никто из них не знал его адреса, и он предложил определить, где он остановился. Женщина принялась описывать улицы, перекрестки, дома — все, что ей встречалось по мере приближения к объекту, — разумеется, мысленного приближения. Так она достигла пригорода, садика, окружавшего дом, приотворенной внутрь калитки…
— И здесь я сказал — стоп!.. — Гронский ладонью накрыл свой стакан и с веселым торжеством огляделся. — Стоп! — сказал я, то есть не сказал, а подумал. До сих пор все было примерно так, примерно правильно, хотя в общем-то достаточно было представить, что я живу в пригороде, как остальное напрашивалось уже само собой: домики, заборчики, — это было всюду… Но дальше начиналась явная несуразица, вот с этой калитки. Дело в том, что моя хозяйка, медицинская сестра, в тот день дежурила в больнице, а перед тем, как уйти, она всегда плотно затворяла калитку, закрывала ее на задвижку и меня просила делать то же самое… Медиум описала дорожку до крыльца, потом мою комнатку, распахнутое в сад окно, стол — и на нем банку с букетом сирени… Между тем никакой банки с букетом у меня не было и быть не могло, мы с хозяйкой ушли из дома одновременно и довольно рано… Что же до окна, то хозяйка еще не выставила зимних рам, только собиралась… Короче, когда сеанс закончился, я обо всем этом рассказал, но чтобы, так сказать, удостовериться воочию, мы наняли двух извозчиков и поехали ко мае, через весь Ростов…
Гронский поднес ко рту стакан, чуть отхлебнул и, смакуя, лизнул языком повлажневшие губы. Пот катил с него градом. Рита подала ему свежий платок. Она хозяйничала: из того же, что и платок, объемистого чемодана появилась коробка с чашечками немецкого фарфора, серебряные ложечки — круглые, с крученой ручкой, и отливающая глухим медным блеском турецкая мельница, от которой ударило таким кофейным ароматом, какого, наверное, убогая эта гостиница и не слыхивала… Чудный старик, неожиданно подумал Феликс. Хоть в пустыне, хоть на краю земли, а остается самим собой: чашечки, ложечки, мельница — и не электрическая, а ручная, наверняка завезенная когда-то из Стамбула, дающая не крупный и не мелкий помол, а как раз то, что нужно… Кофейная мельница и молоденькая любовница, которая в зной варит кофе, а в сырую осень, когда в гостиницах еще не топят, а ревматические суставы начинают ныть, — согревает своим телом, гонит по жилам кровь…
— И что бы вы думали? Кто оказался посрамленным? Я, который все знал, или она, которая ничего не знала?.. — Спиридонов, преданными, немигающими глазами следивший за Гронским, на ощупь выковыривал из новой бутылки припечатанную сургучом пробку. Наконец, это ему удалось, и он так же, не глядя, отлил себе полстакана. Вино булькало. Гронский поморщился, не прерывая рассказа. — Так вот: мы подъехали к моему дому и увидели, что калитка приотворена… Мы вошли в мою комнату — вход в нее был отдельный, боковой — и увидели на столе, на белой скатерти банку с водой и в ней — роскошный букет сирени. И окно, распахнутое в благоухающий ночной сад.
Он мастерски выдержал паузу.
— Все объяснилось просто, — с благодушным смешком сказал Гронский. — Моя хозяйка неважно почувствовала себя на дежурстве, ее отпустили. Дома она проглотила пару таблеток, отлежалась и затеяла предмайскую уборку… Вот вся разгадка.
— Да, но от этой разгадки все остальное как раз и становится вдвойне загадочным! — прищурился Карцев. — Насколько я понял, вашим примером вы хотите доказать…
— Что вы! — Гронский с преувеличенным испугом вскинул обе руки вверх. — Я ничего не хочу! Я только рассказываю, что произошло на моих глазах. И это единственный за мою жизнь случай, когда ничего нельзя объяснить…
— А телекинез? — спросил Феликс, потягивая из стакана. — Как вы относитесь к телекинезу?
— Это когда сигарету катают по столику?.. — Гронский снисходительно усмехнулся.
— Да, — сказал Феликс. — И сигарету… Я сам видел кинопленку с Кулигиной, а Виноградову наблюдал за работой…
— Кулигина?.. — Гронский поморщился. — Это та самая, которая попалась на мошенничестве… Вы слышали?
Ага, — подумал Феликс, — он все знает, все слышал, и только прикидывается… Или в нем говорит соперничество — все-таки один клан…
— Слышал, — подтвердил Феликс. — Но тем не менее я видел сам…
— Вы видели! — рассмеялся Гронский. — А я не видел, зато знаю цирк с двадцать пятого года. На моих глазах работали Эмиль Кио, Алли-Вад, Клео Доротти, Орнальдо… К чему сочинять новые слова, вроде этого телекинеза, когда существуют старые, например — иллюзион?..
— Ну, — возразил Феликс, — это не одно и то же…
— А по-моему, дело не в названии! — сказал Спиридонов. — Цирк есть цирк! — Он ткнул вверх указательным пальцем и победоносно огляделся.
— Вот именно, — подтвердил Гронский. Перед ним уже стояла чашечка с кофе, и Рита быстро и ловко наливала остальным. Феликс поставил блюдечко к себе на колено. Кофе в белом колечке фарфора казалось черным. Как глаза у Айгуль, точь-в-точь, пришло Феликсу в голову, когда та, размешивая ложечкой сахар, бросила на него слегка подобревший, оттаявший взгляд.
— Вот именно, — сказал Гронский. — Телекинез, кожное зрение… Все это не стоит какого-нибудь сравнительно простого номера из тех, какими поражал современников, положим, великий Гудини… Вы слышали о его аттракционе со статуей Свободы?..
Феликс что-то такое помнил, но смутно.
— Так вот. Он собирал у зрителей носовые платки, запечатывал в пакет и у всех на виду сжигал. Затем подавались автобусы, и все желающие ехали к статуе Свободы. Там, на самом верху, находился ящик, в котором лежали сожженные платки — целехонькими, как вы понимаете, при этом сторожа божились, что за несколько последних часов никто возле статуи не появлялся!
— Как же это могло быть? — Айгуль не отрывала глаз от Гронского.
— Об этом писали, — сказал Феликс. — И как его заковывали в кандалы, зашивали в мешок и кидали в реку, а он выплывал живым и невредимым… — Его отчего-то вдруг начали раздражать и этот старик, и разговор о Гудини.
— Но как, — с тем же простодушием воскликнула Айгуль, — как ему это удавалось?..
— Вам, — потирая руки, сказал Гронский, взблескивая стеклом очков, — вам, милая девушка, или ему — он бесцеремонно ткнул пальцем в Феликса, — или ему, или ему, — он указал на Карцева и Спиридонова, — никому из вас это бы не удалось. А великому Гудини… Заметьте, я сказал не Гудини, я сказал — великому Гудини… Так вот, великому Гарри Гудини это удавалось блестяще!..
— Одно из двух, — сказал Карцев. — Или тут многое придумано, или он применял особую технику, которая делает неотличимым шарлатанство от искусства… Впрочем, одно из трех: третье — это прямая связь с потусторонними силами.
Он, не сморгнув, отхлебнул из своей чашечки.
— Ни то, ни другое и ни третье! — весело объявил Гронский. — И техника тут не при чем. То есть — да, в какой-то мере… Но — и только! Пусть попробует кто-нибудь повторить то, что делал Гудини, — уверяю вас, ничего не выйдет!
— Почему же? — переспросил Карцев. — Если все соблюсти в точности?..
— Все равно, — ничего не получится! И по одной-единственной причине: то, что было доступно великому Гудини, не сумеет повторить никто!.. Я думаю даже, что и сам Гудини многого не понимал. Например, это его завещание… Он верил, что в самом деле опишет способы, которыми пользовался, — и тайна будет раскрыта. Нет!.. У каждой тайны есть еще своя тайна, — «тайное тайных», написано в библии, — и лишь тот воистину овладевает тайной, кому отверзнётся эта тайна тайны, «тайное тайных»… А тайна эта — сам Гудини, великий Гудини!.. — Прекрасно! — сказал Спиридонов, поднимая над головой стакан с вином. — «Тайна тайны»… Чокнемся за тайну тайны!.. Ритуся, ручку!.. — Он ухватил Риту за руку, которой она держала кофейник, и чмокнул в запястье.
