Мы стали есть сосиски, разговаривать. Ее муж говорил много, но я толком не могу вспомнить ни одной его реплики — главным образом о машинах, в которых я совсем не разбираюсь. В придачу к своему джипу он купил кабриолет. Дантисты могут позволить себе и дом с садом, и жену, работающую на полставки, и кучу кошек, и кучу машин, — наверняка так думал я, поддакивая мужчине, который тоже был лыс, но естественным образом: темная шерсть кудрявилась на висках, а кожа его была загорелой. Он выглядел негативом своей жены, которую, наверное, любил — не бросил же он ее, лысую, ради какой-то другой. А может, он просто был порядочным человеком. А может, он знал ее душу, о которой я мог только догадываться, но так и не догадался.
— Я почему бы тебе не пойти к психотерапевту? — спросил я лысую знакомую на каком-то витке нашего садового разговора.
— Я знаю, что он мне скажет, — она ответила так, будто ждала этого предложения и уже хорошенько его обдумала.
— Ну, и что?! Он же не говорить будет, а тебя слушать.
— Слушать, — повторила она по обыкновению.
— Поговорила бы, покричала, поплакала. Я бы пошел.
— Вот и иди, — она встала и скрылась в доме. Чуть позднее муж отправился за ней, а вернулся с известием, что у супруги срочные дела, да и ему тоже пора…
Ушел и я. А точнее, удалился — знакомство оборвалось. Ни она не настаивала, ни я. На ее месте (не удивлюсь, если ты меня читаешь), я б сходил к психотерапевту. Мы думаем, что мы умные. Мы ими, может, даже и являемся, но всего знать мы не можем, нам даже самих себя до конца не изведать. Когда моя жизнь пошла трещинами, я стал у всех спрашивать совета. Я тоже был умный, но почему-то уверен был, что спрашивать совета надо, даже если знаешь, что тебе ответят — и вот нежданно треснет где-нибудь еще, в месте, вполне возможно, самом неожиданном, гной выйдет и заживет рана; и не надо будет нечленораздельно мычать, зачем пошла ты смотреть на умирающих; почему бросила работу в детской клинике и пошла — туда…
Вначале заработал денег. А как запахло жареным, уехал. Не в Лондон, как «главный», и не в Вену, куда слились служки от Алексея на пару пинков повыше. И даже не в Малагу, поближе к теплу.
Выбрал Мадрид. Точнее, его пригород Эль-Эскориаль, провинциально-старинный, претендующий на звание самостоятельного города, но обмануть Алексея было сложно — он влет сообразил, куда стремится этот городок с выложенными камнем улочками, из-за горы будто вставшими на дыбы. Купил квартиру с окнами на скверик из узловатых платанов, хотя маклерша, почуяв жирного карася, впаривала жилье побольше — дом, или хотя бы полдома.
Балкона в квартире не было. Там, где он должен быть, устроили продолжение гостиной — она торчала над улицей издевательским языком. В этот эркер с длинными до пола окнами он поставил кресло-качалку и пальму, чтобы сидеть и, покуривая в условно-тропической тени, смотреть на народ внизу, на узловатые бледные платаны, на небо, оказавшееся ближе, чем в Москве, на суету деревянной двери по другую сторону скверика — там была булочная, принадлежавшая двум братьям-близнецам, похожим на одышливых жаб; дверь все время то открывалась, то закрывалась.
Метраж у квартиры был небольшой, квадратов сто. Но на двух этажах. Внизу — по одну сторону — кухня и столовая, обе похожие на пенал. На другой стороне — гостиная с эркером-щелью и лесенкой, ведущей к спальне под крышей, кабинету и детской. В комнате для девочки место было только для узкой кровати, шкафа и небольшого книжного стеллажа. Вся квартира выглядела какой-то сдавленной, но в детской это чувствовалось особенно.
Когда я появился у него со своим чемоданом — чужой, в общем-то, человек, мы виделись в Москве пару раз у его старшего брата, а перед моей поездкой в Испанию списались по Интернету — он повел себя так, словно мы давно и хорошо знакомы. Я отдал ему пухлый пакет от брата, от себя — конфетно-шоколадную мелочь. Брат Алексея сказал, что он — сладкоежка.
Исполняя ритуал, Алексей пожалел, что я всего только на пару ночей; извинился, что комнатку может предложить только тесную — а кровать только там помещается, а кроме нее есть супружеская, двуспальная, а гостиный диван неудобный… Мне было неловко, я — каюсь-каюсь — заподозрил даже какие-то намерения, которые при наших прежних встречах не угадывались, да и из облика его, тупым топором вытесанного, никак не следовали.
Комнату он мне выделил дочкину. Девочка — черноглазая и темноволосая, что глядела с фотографии у телевизора в гостиной — она жила у матери, у бывшей жены Алексея, из-за которой он предпочел Малаге мадридский город-сателлит, морскому бризу — близость неба и вид на булочную с суетливой дверью.
Рассказывать стал сам, я не просил. Мы сели на кожаный диван (почему одинокие мужчины любят кожаную мебель?), он разлил по бокалам красное вино, чокнулись за встречу, музыка задребезжала. Заработал денег, вовремя смылся, а в Малаге, еще проживая в гостинице, оторвавшись от мучительных осмотров бетонных каких-то уродин, претендующих на звание дома, записался на курсы испанского.
«Ана». Звалась она «Ана». С одной буквой «н» посередине, как это принято среди испанцев. Она давала иностранцам уроки испанского, а он был ее учеником. Собирались, конечно, в казенном помещении, девушка раздавала карточки, долдонила что-то — тут мне и спрашивать было не надо: во всем мире иностранцев учат разговаривать именно так. Алексею было легче, чем остальным — он помнил шесть месяцев на Кубе, куда на практику ездил еще студентом, да и перед бегством из Москвы, спохватившись, полистал какие-то книжки. Мог сказать больше, чем просто «Hola».
— Наверное, настоящая испанка, — предположил я, чувствуя себя обязанным что-то спросить, а он, худой, чернявый, и с лицом, как в полузабытьи, только пожал плечами.
Она могла быть и блондинкой, одернул себя я, с круглым рязанским лицом — мало ли, какие чудеса преподносят нам генные игры. Девочка лет пяти с прижатой к щеке ладошкой, которая наблюдала за нами с фотографии, могла быть чернявой в отца, а мать ее могла быть толстомордой блондинкой — как знать.
Алексей как-то познакомился с Аной, они как-то сблизились, нашли общий язык. Она сказала, что уезжает в Эль-Эскориаль, к родителям. Малага перестала его интересовать, он поехал в Мадрид, а оттуда в его сателлит. В общем, оказался в квартире-щели с видом на сквер и на булочную.
Работать по большому счету ему было не нужно, но через год или два он уже руководил своим малым предприятием. Алексей стал заниматься обновляющимися энергиями — или как там называются эти аппараты, вылавливающие энергию из солнца, ветра и воды… Есть люди, которые умеют притягивать дела, а с ними и деньги. Он, наверное, и в Антарктиде нашел бы себе занятие — поставлял бы пингвинам рыбу, или пингвинов — путешественникам.
Разошлись на сон, а утром, сидя в узкой столовой за непомерно большим столом темного дерева, он показал мне свое любимое испанское блюдо: ломоть поджаренного в тостере хлеба он натер чесноком, полил оливковым маслом, а сверху положил пару долек помидора.
— Любимое блюдо испанцев — это оливковое масло политое оливковым маслом, — говорил Алексей. Лицо его выглядело ровно таким же невыспавшимся, как и накануне вечером. Не мятым, но припухшим, с носом чуть меньшим, чем у его брата, но тоже крупным, видимо, фирменным для его семейства.
Он взял выходной. Не ради меня, конечно — кто я ему? — ради дочки. Он должен был забрать ее из школы в четыре часа дня.
— Мне на диван переезжать? — заволновался я.
Не надо. Встреча всего на час-два. Он заберет дочь из школы, поиграет с ней, и ее уведут.
«Уведут», — отметил я слово, странное в данном случае.
Времени до встречи было достаточно — он был готов со мной покататься: показать квартал в Мадриде, который мне наверняка понравится, и свою любимую кондитерскую.
Машина у него была грязноватая. Создавать уют, обустраивать пространство Алексей не умел. Дома — черный кожаный диван и лысые белые стены, в машине — какие-то пластиковые кули, куски рваного картона на заднем сиденье. Пока я обсыпался сахарной пудрой на втором этаже его любимой кондитерской, Алексей, попивая свой кофе с молоком и пятью ложками сахара, жаловался на испанцев, которые не сдерживают своего слова, не говорят всей правды и попробуй-ка вести с ними дела.
В музей «Прадо» он идти со мной не захотел, подвез только к заветным ступенькам, а сам отправился назад, в свой брусчатый Эль-Эскориаль — «купить чего-нибудь, и в школу».
Вернулся я поздно — увлекся пышной красотой мадридского центра, зримо, выпукло, многообразно отвечающего на вопрос, во что перевоплотилась, разграбленная испанцами, Америка. Профукали конкистадоры богатства заокеанских народов — так думал я, — проиграли, пропели, проплясали. Наверное, здорово приезжать сюда, эдак, раз в год — и так я думал, гуляя широкими проспектами, и кривыми переулками, — пошляться, портвешок попить, заглянуть в глаза истощенным красавцам Эль-Греко, которые нет-нет, да возникали на улицах; поискать в толпе смешных пучеглазых девочек Веласкеса. Жить в Мадриде — а такую мысль я примеряю во всяком новом месте — я бы, пожалуй, не стал; даже если бы у меня было столько денег, как у Алексея. Праздничный город, но чужой.
