Финклер был польщен. Похвала от стольких известных людей тронула его почти так же глубоко, как те молитвы, что он когда-то слушал в синагоге. Он просмотрел список. Перечисленные профессора в большинстве своем были ему знакомы и малоинтересны, но актеры представляли собой новую категорию лиц, могущих быть полезными на пути к вершинам славы. Прежде он не был любителем театра и обычно воротил нос от предложений Тайлер посмотреть какую-нибудь пьесу, однако тот факт, что к нему обратились с письмом актеры — пусть даже такие, о чьих талантах он был невысокого мнения, — позволял взглянуть на ситуацию в ином свете. Среди подписантов фигурировали также знаменитый кулинар и парочка популярных эстрадных комиков.
— Черт возьми! — сказал Финклер, ознакомившись с письмом.
Тайлер была в саду и на сей раз, вопреки обыкновению, лежала в шезлонге. Чашечка кофе на столике под рукой, на коленях развернутые газеты. Она дремала, хотя было около полудня. Финклер и не заметил, что в последнее время она стала быстрее утомляться.
— Черт возьми! — сказал он громче, чтобы она его услышала.
Тайлер не пошевелилась, но подала голос:
— Кто-то притянул тебя к суду за нарушение обязательства, дорогой?
— Похоже, не всем стыдно за мое выступление, — сообщил он и прочел вслух самые громкие имена из списка. Медленно. Одно за другим.
— И что с того?
На то, чтобы задать этот вопрос, у нее ушло столько же времени, сколько у ее мужа на перечисление дюжины имен.
Он рассердился:
— Как это „что с того“?
Тайлер приподнялась в шезлонге и взглянула на мужа:
— Сэмюэл, среди названных тобой людей нет ни одного, к кому ты испытывал бы хоть малейшее уважение. Ты ненавидишь академиков. Ты не любишь актеров — и в особенности этих самых актеров, у тебя нет времени для кулинаров, и ты на дух не переносишь эстрадных комиков — в особенности этих самых комиков. „Совсем не смешно“, — говоришь ты про их номера. С какой стати меня — нет, с какой стати тебя должно интересовать их мнение?
— Моя оценка их актерских талантов к делу не относится.
— А что тогда относится к делу? Твоя оценка их как аналитиков? Как историков? Как богословов? Как философов? Не припоминаю, чтобы ты говорил о них в таком духе: „Эти парни дешевые кривляки, но котелок у них варит отменно“. Всякий раз, когда ты работал в студии с актерами, ты отзывался о них как о законченных кретинах, не способных связать двух слов и сформулировать хоть какую-то мыслишку. И уж точно не способных понять твои мысли. Что теперь изменилось, Сэмюэл?
— Я доволен, что получил поддержку.
— Все равно откуда? Не важно от кого?
— Я бы не стал называть этих людей „не важно кем“.
— Но в твоих, еще недавних высказываниях они были никем и даже меньше чем никем. А теперь, похвалив тебя, они сразу же стали кем-то.
Он не мог прочесть ей все письмо, не мог сказать ей, что они вдохновляются его „смелостью“ при создании общественного движения — пока еще небольшого, но способного вскоре разрастись, — не мог сказать: „Черт возьми, Тайлер, мне просто приятно, когда меня хвалят“.
Но и так сразу прервать разговор он не мог. Посему он высказался кратко:
— Похвала значит больше, когда она исходит от собратьев.
Тайлер прикрыла глаза — ей не требовалось глядеть на Финклера, чтобы читать его мысли.
— Не пори муру, Шмуэль, — сказала она. — Твои собратья! Разве ты забыл, что ты не любишь евреев? Ты сторонишься их общества. Ты публично обливал грязью евреев за то, что они при удаче не в меру зазнаются и важничают, а если что не так, тут же заводят плач о страдании и сочувствии. И вот стоит нескольким худо-бедно известным евреям тебя похвалить, как ты уже писаешь кипятком. Так тебе только этого и не хватало? И ты в детстве был бы самым примерным из примерных еврейских мальчиков, если бы другие еврейские мальчики вовремя спели тебе дифирамбы? Это выше моего понимания: в одночасье снова сделаться евреем, чтобы с этих позиций нападать на еврейство.
— Я нападаю не на еврейство.
— А на что тогда — не на христианство же? „Стыдящиеся евреи“? Лучше бы завел дружбу с Дэвидом Ирвингом[75] или вступил в БНП,[76] оно выглядело бы не так позорно. Подумай, что тебе на самом деле нужно, Сэмюэл… Сэм! Тебе нужно вовсе не внимание других евреев. В любом случае тебе этого слишком мало.
Но Финклер ее уже не слушал. Он поднялся на второй этаж, в свой кабинет, и написал письмо „Стыдящимся евреям“, выразив им признательность за то, что они выразили признательность ему, и объявив, что будет счастлив и горд примкнуть к их движению.
И сразу же он позволил себе выступить с инициативой. В нынешнюю эпоху рекламных слоганов одно короткое емкое слово может стоить тысячи пространных манифестов. Как насчет того, чтобы выделить первые буквы названия — „СТЫДящиеся евреи“, в некоторых случаях, если уважаемые коллеги не будут против, можно использовать сокращение „СТЫД“.
Еще до конца недели он получил исполненный энтузиазма ответ на бланке с надписью: „СТЫДящиеся евреи“.
Финклер испытал законное чувство гордости, само собой разбавленное печальными мыслями о тех, чьи страдания сделали необходимым появление на свет СТЫДящихся евреев.
Тайлер жестоко ошибалась на его счет. Его жажда всеобщего признания — или одобрения — не была столь уж ненасытной. Бог свидетель, он получил достаточно одобрения в своей жизни. Дело было не в признании. Дело было в правде. Кто-то ведь должен сказать правду. И теперь нашлись люди, готовые сказать ее с ним вместе — и даже с ним во главе.
Если бы Ронит Кравиц не была дочерью израильского генерала, он бы сейчас же позвал ее на уик-энд в Истборн, чтобы СТЫДящийся еврей мог отпраздновать свой успех по полной программе.
3
Вторую серию нового проекта Финклера его жена также смотрела в „псевдохэмпстедском“ жилище Треслава. Потом, с достаточно большими промежутками, были и другие совместные просмотры, позволявшие ей расслабиться на фоне бурной телевизионной активности супруга. Эти встречи так и не переросли в полноценную, постоянную связь, да они к этому и не стремились — по крайней мере, Тайлер, тогда как Джулиан просто не был способен на решительные шаги, — но оба приноровились находить утешение в обществе друг друга вдобавок к собственно любовным утехам, подогреваемым гневом и ревностью.
От внимания Треслава не ускользнуло, что Тайлер с каждой новой встречей выглядит все более усталой.
— Ты сегодня очень бледна, — сказал он однажды, покрывая поцелуями ее лицо.
Она засмеялась, не уклоняясь от его ласк. На сей раз ее смех был тихим, а не хрипловато-резким.
— И ты кажешься какой-то подавленной, — добавил он, сопровождая эти слова очередным поцелуем.
— Извини, — сказала она, — я здесь не затем, чтобы вгонять тебя в депрессию.
— Ты не вгоняешь меня в депрессию. Напротив, мне очень нравится твоя бледность. Я люблю, когда у женщины трагический вид.
— Что, уже и трагический вид? Неужели мои дела так плохи?
Да, ее дела были так плохи.
Треславу хотелось сказать: „Приходи умирать в мои объятия“, но он никогда не озвучил бы это предложение. Женщина должна умирать у себя дома, на руках у своего мужа, пусть даже любовник мог бы окружить ее куда большей заботой.
— Я люблю тебя, ты это знаешь, — сказал он на том свидании, которому суждено было стать последним.
То же самое он говорил еще во время их первого свидания, перед лицом Сэма, маячащим на телеэкране. Но теперь он был абсолютно искренним. Это не значит, что он был неискренним в первый раз, просто теперь все представлялось ему иначе — глубже и серьезнее.
— Глупости, — сказала она.
— Это правда.
— Ничего подобного.
— Чистейшая правда.
— Это не так, но все равно спасибо. Ты был очень мил со мной. Я не строю иллюзий, Джулиан. Я могу понять мужчин. Я имею представление о странном механизме мужской дружбы. И никогда не думала, что отличаюсь от других жен в сходной ситуации, имея в виду вашу дружбу и ваше соперничество. Об этом я говорила тебе еще в самом начале. Мне посчастливилось использовать это, к своему удовольствию. Спасибо, что дал мне почувствовать себя желанной.
— Я всегда тебя желал.
— Верю, что желал. Но не так сильно, как ты желал Сэма.
Треслав пришел в ужас:
— Что?! Я желал Сэма?!
— Не в том смысле, что ты хочешь его трахнуть. Я и сама любила его не в смысле желания трахаться. И вряд ли он вызывал такое желание у других. Он вообще не трахаль по натуре. Хотя это никогда не мешало ему… или этим бабам. Но в моем муже есть нечто — не то чтобы аура, скорее, какая-то загадка, которую хочется разгадать, какое-то тайное знание, частицу которого хочется урвать себе. Он относится к тому типу евреев, которым в прошлые века давали высокие посты даже самые антисемитски настроенные императоры и султаны. У него есть чутье, он знает, как преуспеть, и тебе кажется, что, если будешь держаться поближе к нему, его успех станет и твоим. Хотя что я тебе рассказываю — ты и сам это чувствуешь. Я знаю, что ты это чувствуешь.
