Ознакомительная версия.
Коля во всём чистом. В светлой, в синюю клеточку, рубахе. В коричневом пуловере. В серо-зелёном твидовом пиджаке, в десятом классе ещё, на экзамены, купленном ему отцом и матерью на вырученные за сданный заготовителю мёд и сэкономленные деньги. Коротко он, Коля, нынче, по-солдатски, пострижен – свой парихмахер, – борода подравняна по-человечески – Луша над ней с гребешком и ножницами – чуть не полдня и вся изьнерьничавшись – тщательно трудилась. Чёрные суконные брюки заправлены в начищенные до блеска яловые, смятые в гармошку, сапоги, в которых Коля пришёл с армии. Пешком пришёл. В буквальном смысле. И каблуки на них лишь после заменил – сносились за дорогу прежние. На пиджаке прикручен знак «Отличник ПВО». Свежий, отглаженный голубой носовой платочек острым углом выглядывает из нагрудного кармана – как любопытный.
Коля стоит – не дома будто, а – в гостях. Луша – хозяйка полноправная – и руки в боки.
Коля, себя оглядывая, о себе:
– Как секретарь… чё-то уж это…
– Ага. Крайкома. Таких уж нет давно. Один остался – Коля Безызвестных. Секретарь. Хоть раз побудь как человек, – говорит Луша, разглядывая Колю с ног до головы. – А то как этот… голоштанник.
– Неловко как-то, – Коля говорит.
– Пройдёшься чуть и пообвыкнешь, – говорит Луша.
– Галстук ещё и…
– Депутат.
– Да шляпу-то…
– Не приставляйся.
– Как активист.
– Ты почему такой чудной-то?
– Да нет, я это…
Коля серьёзный. Луша улыбается. И, улыбаясь, Луша говорит:
– Горе с тобой, ГэеР. Сплошное горюшко. Пошто такой-то ты… как этот.
Телевизор с раннего утра работает. Со звуком. Идут передачи о войне и Великой победе. Фронтовиков, ещё оставшихся в живых, показывают. Тружеников тыла. О блокаде Ленинграда. У многих слёзы на глазах – любой заплачет.
Песни военные звучат.
И Луша то и дело напевает:
На позиции деушка провожала бойца… Или: Бьётся в тесной печурке огонь…
И Коля, тот нет-нет да и, повторяя только что услышанное, в усы себе проговорит:
На братских могилах не ставят крестов… Или: Тёмная ночь, только пули свистят по степи…
Ну, это да, мол, – от себя добавит.
Девятое мая. День Победы.
Тепло стояло. Как летом. Всю вторую половину апреля. В мае подул северный ветер – похолодало. Снег – ночью шёл, всё покрывал, к полудню стаивал. Сегодня реденько сухой пробрасывает. Из облаков, которых и не видно, – почти прозрачные, как кисея. Клюквенный сок пролили в них как будто – розовые. Солнце просвечивает через них. Глянешь на небо – сразу зябнешь – стылое.
Минус один. Градусник за окном показывает столько. Дальше от дома – холоднее. В небе – и вовсе. Ещё и ветер верховой там – завывает.
Попили чай. Луша шаньги с картошкой и с творогом настряпала, булочки с брусникой и с калиной – с ними.
– Вкусно?
– Вкусно.
– Ну и хорошо.
– Спасибо.
– Не за что.
– Отведал.
Передача по телевизору началась. «Битва за Сталинград». Посмотрели. Луша поплакала. Отец у неё не воевал, в тайге таился.
Вера на фронт идти ему не велела, за власть латынников-никониан сражаться запрещала.
Отловил его, вместе с другими дезертирами, в сорок шестом году яланский участковый Истомин в прикетской тайге. Сами ему сдались – набегались. Только ему – с таким условием – и никому другому.
А почему ему?
Да потому, что честный был и – фронтовик.
И потому ещё:
Стрелять не стал бы в спину – за попытку к бегству.
Отбыл несколько лет – за каждый год войны два года лагеря – Лушин отец, Иван Кондратьевич, в заключении, освободился в пятьдесят четвёртом.
У Коли отец – участник, израненный, орденоносец, вера его идти на фронт ему не запретила.
Царство небесное.
Собирать Луша стала Колю.
– Прямо как на фронт, – говорит.
– Дак оно это, – говорит Коля.
– День Победы.
– День Победы.
– Ну, тут уж правда…
Громко скворец на улице забеспокоился – кота, наверное, увидел. Верный молчит. Не стал бы лаять он и на Ероху.
Блинов, хлеба оржаного, солёных огурцов и мяса отварного кусок в полиэтиленовый пакет, рекламирующий сигареты Мальборо, положила Луша. Ушла в горенку, выходит оттуда с бутылкой водки. Вытирает её полотенцем.
– Я, – говорит, – схожу к Катерине. Посидим с ней. Узнаю, как там её Ваня. А ты, так думаю, надолго.
– Да чё надолго-то…
– Ага.
– Ну, как получится.
– Другое дело, – говорит Луша. – Знаю я, как оно получится. Впервые бы… Да ладно уж, – говорит. – Праздник.
Бутылку водки и стопку в пакет положила.
– На вот, – говорит. – Тока что праздник, так бы – ни за что!
– Да понимаю.
– Понимат он.
– Стакан там есть?
– Да вроде был.
– Может, возьмёшь?
– Да нет, не надо. Есть там, наверное, куда он делся.
Взял Коля пакет. Стоит с ним, руки вытянув по швам. Смотрит.
– Ну, я пошёл.
– Да уж ступай.
Пошёл Коля. Перекрестила Луша его в спину.
– Кепку надень. Простудишь голову.
– В сенях она… На гвоздь повесил.
– Дак и куфайку бы…
– Я так.
– Ну, заболешь, лечить не буду, – говорит Луша.
– Не заболею, – Коля отвечает.
– Надел бы всё же.
– Нет, я это…
– Смотри-ка, парень, разжарел.
– Весна.
– Под носом.
– Ну, я это…
– Ну, если это, дак давай.
Вышел Коля из избы. Стоит на крыльце. В кепке. Съёжился – прохладно. Ещё – постригся-то – и вовсе: шею и горло холодит.
– Ничё так… это… сразу-то, с тепла.
Освободил Верного. Вместе с ним, ликующим, подался за ворота. Кобель куда-то сразу уполкал – из виду скрылся. После найдёт хозяина, конечно, – верный.
– Вроде собака вот, а тоже…
Ну, насиделся, насиделся.
– Что праздник, знат он?..
Знат, наверное…
– Как-то и им передаётся – видно.
Никого в краю Линьковском – кто на кладбище, кто уехал до вечера в город, кто праздник отмечать готовится – дома пребывает, в приятных хлопотах находится; кто-то уже и отмечать, возможно, начал – пока вот тихо.
Дошёл Коля до перекрёстка. В ходьбе не шибко расторопен. Благо, что тут недалеко – не в Киев. За день Ялань вокруг, вдоль ельника, с горки на горку, можно обойти – Колиным шагом, не спеша.
Самая большая лужа – как она стояла, так и стоит – не испарилась. Ледок на ней. Хрупкий. Тонкий. Следы птичьи на нём отпечатаны – не куриные и не гусиные. Вглядываться надо, чтобы распознать его, этот ледок, – прозрачный – бурый такой же, то есть как вода. Дверь, на которой в теплые дни по луже плавали мальчишки, вмёрзла посередине – сковало судно – как во льдах. Шест отдельно – тоже вмёрз.
– Всегда она тут, эта лыва.
Свернул Коля – Луговым краем направился. Пустынно. Любит Коля Ялань – душой болеет за неё – ему и горько. Какой она была когда-то – припоминает. Народу сколько было –
Много. В школе детей одних – под триста. Это потом уже, а раньше – вовсе, при МТС-то.
Корова стоит. Красно-пёстрая. Со сломанным рогом. Белошапкиных. Будто задумалась. Не шевельнётся. Решает, может быть, куда податься – решить не может. А тут ещё погода невесёлая.
Скот весь давно в Култык уже убрёл… Наверное. Эта отстала.
– Ну, дак ты это…
Ни с места корова. Глядит на Колю – узнаёт.
Вороны бродят по поляне.
Большеголовые.
– Не мёрзнут лапы?
Птицам не до Коли. Что есть, что нет его – им не соперник.
Спугнул невольно воробьёв – сидели стайкой. Улетели.
К большому, с балконом и с большими, не по-сибирски, окнами, под зелёной жестяной крышей дому Истоминых приблизился Коля.
Тепло одетая, сидит на лавочке под берёзой, ссутулившись и оперевшись руками на палку, тётка Елена, хозяйка дома. Лет ей под сто. Не меньше, чем берёзе. Та скоро упадёт, похоже; трещину дав, расходится в рассохе. Тётка Елена в землю смотрит – как присматривается.
Подошёл Коля.
– Здравствуй, – говорит, – тётка Елена.
– Здравствуй, здравствуй, Николай Сергеевич, – подняв голову и глядя на Колю, тётка Елена говорит. – Постригся, чё ли? Сразу не узнала.
– Постригся, – говорит Коля.
– Оно и ладно, так-то лучше. Смотрю, нарядный. Далеко, – спрашивает тётка Елена, – направился?
– На могилы, – говорит Коля. Присел рядом на лавочку. Положил пакет себе на колени.
– Проведать?
– Ну… Дак и родительский.
– Родительский, родительский. Могла бы, Николай Сергеевич, – говорит размеренно тётка Елена, – пошла бы тоже. Полетела бы. Как птица. Дак под угор спущусь и завалюсь там. Кто меня после, такую рухлядь, подымать-то будет да на угор обратно заносить? Сижу вот, плачу.
– Не плачь, – говорит Коля. – Чё плакать?
– Дак вот, – говорит тётка Елена. – От немощи своей и плачу. От чего же?.. Душа-то вроде молодая, а кости старые – труха. Моёму Николаю Павловичу передавай привет, любезному, и поздравление. Царство небесное. Отвоевал. Сколько годков уже полёживает в глине, смирился, был – огонь. Долгую жизнь прожили вроде с ним, и не заметила.
Ознакомительная версия.
