Его деморализованные пастухи, видя надвигающуюся нужду так ясно словно это был северный почтовый, нуждались в срочном ободрении. Пилу объездил всю округу, нашептывая им какие-то загадки. «Ничего не бойтесь, — говорил он, — козам, которых мы станем разводить, не страшны будут никакие „Эксвайзи“ или другие абэвэгэдейки. Это будут самые лучшие козы, а вы все станете толстыми и ленивыми, потому что, получая свое прежнее жалованье, вы не будете ничего делать и на их прокорм не пойдет ни рупии. Отныне, — таинственно заключал он, — мы будем разводить не просто коз, а их призраки».
Загадка о призраках коз пусть пока остается загадкой. А мы вновь возвращаемся, сделав круг, к тому моменту, когда Вина оказалась за порогом дома Пилу. Новость о ее скандальной связи с Ормусом Камой достигла ушей ее последнего опекуна; ссора, о которой упоминалось выше, уже произошла. Я не стану подробно пересказывать оскорбления, которыми обменялись стороны, или же описывать последовавшую за ними яростную потасовку, закончившуюся бегством Вины под проливным дождем из принадлежавшего Дудхвалам особняка в Бандре к порогу нашей виллы «Фракия» на Кафф-парейд, а продолжу свой рассказ с того места, где его прервал, а именно — с появления в нашем доме Ормуса Камы, охваченного беспокойством за Вину, и последовавшего за этим явления шри Пилу Дудхвалы в сопровождении жены, дочерей и всей его свиты.
Перед этим моя мать Амир позвонила ему, чтобы сообщить, что с Виной всё в порядке и что она поделилась некоторыми семейными тайнами касательно того, как с нею обходились в доме Пилу. «Она не вернется к вам», — закончила Амир. «Вернется? — рявкнул Пилу. — Мадам, я вышвырнул ее за дверь, как обыкновенную сучку. О возвращении не может быть и речи». После этого телефонного «умывания рук» явление Пилу и К° было неожиданностью. Вина вскочила с дивана и быстро скрылась в комнате, которую выделила ей моя мать. Ормус кинулся навстречу мучителю своей возлюбленной. Моему кроткому отцу не оставалось ничего другого, как осведомиться у Пилу, зачем тот пожаловал. Молочник пожал плечами:
— Эта неблагодарная девчонка. На нее были потрачены деньги. Плата за обучение, карманные деньги. Это немалые расходы, и я остался без средств. С моей стороны справедливо потребовать возмещения.
— Вы предлагаете нам купить ее? — Моему благородному отцу понадобилось некоторое время, чтобы осознать ужасную правду.
Пилу изобразил достоинство.
— Речь не о продаже, — стоял он на своем. — Я не рассчитываю на прибыль. Но вы же честный человек, не так ли? Я уверен, вы не заставите меня нести убытки.
— Мы говорим не о товаре и не о собственности, — возмущенно начал В. В. Мерчант, но Ормус Кама перебил его. Мы стояли, окаменев, в гостиной — шок, вызванный появлением этих людей, вытеснил у нас из головы все остальное, — и взгляд Ормуса упал на колоду карт и горку спичек на столике в углу — следы партии в покер, оставшиеся с позапрошлого вечера, когда окружающий мир начал стремительно меняться. Он помахал колодой перед носом Пилу:
— Послушай-ка, я готов на нее сыграть. Что скажешь, крутой? Всё или ничего. Ну как, согласен или кишка тонка?
Амир запротестовала, но мой отец — чьей роковой слабостью станут карты — успокоил ее. Глаза у Пилу заблестели, а подслушивавшая за порогом свита разразилась поощрительными возгласами. Пилу не спеша кивнул. Он заговорил очень мягко:
— Всё или ничего? Так? Либо я откажусь от всех моих законных требований на компенсацию убытков, либо… Либо что? Что я получу, если ты проиграешь?
— Ты получишь меня, — ответил Ормус. — Я буду работать на тебя, делать все, что ты скажешь, пока не отработаю долг Вины.
— Прекрати, Ормус, — вмешалась Амир Мерчант. — Это ребячество, глупость.
— Согласен, — выдохнул Пилу Дудхвала и поклонился.
Ормус поклонился в ответ.
— Снимаем по очереди. Более крупная карта выигрывает. Масть не важна. Туз бьет все карты, джокер бьет туза. Если выпадают одинаковые карты, снимаем дальше, — предложил он.
— По рукам, — выдохнул Пилу. — Но играть будем моей колодой. — Он щелкнул пальцами. Его носильщик-пуштун торжественно прошел в нашу гостиную, неся на вытянутой правой руке в белой перчатке серебряный поднос, на котором лежала нераспечатанная колода красных игральных карт.
— Не надо, — умолял я Ормуса. — Он тебя надует.
Но Ормус взял колоду, распечатал ее и кивнул:
— Начнем.
— Не тасуем, — прошептал Пилу, — просто снимаем.
— Договорились, — Ормус снял первым. Это была двойка червей.
Пилу рассмеялся и снял. Ему досталась двойка пик. Улыбка исчезла с его губ, и носильщик вздрогнул от его свирепого взгляда.
Ормус снова снял. Десятка бубен. Пилу застыл, его рука дернулась к подносу с колодой — ему досталась десятка червей. Поднос, который держал пуштун, начал дрожать.
— Держи поднос двумя руками, — прошипел Пилу, — или найди кого-нибудь вместо себя, кто не наложит в штаны.
Оба сняли по восьмерке, затем им достались одноглазые валеты, затем валеты с обоими глазами. К шестому кругу, когда оба игрока сняли пятерки, тишина в комнате достигла такого накала, что даже Вина покинула свое убежище, чтобы узнать, что происходит. Пилу Дудхвала обильно потел, рубаха на нем прилипла к животу и к заднице. Ормус Кама, в отличие от него, был совершенно спокоен. В седьмом круге оба вытащили королей, в восьмом — девятки. В девятом снова короли, в десятом — четверки.
— Всё, хватит! — нарушил тишину Пилу. — Теперь я буду снимать первым.
В одиннадцатом круге Пилу Дудхвала вытащил туза пик и испустил глубокий вздох облегчения. Не успел он выдохнуть до конца, как Ормус снял свою карту. Это был джокер. Лицо у Ормуса оставалось непроницаемым, он спокойно смотрел на ухмылявшегося с серебряного подноса шута. Пилу Дудхвала весь как будто осел. Потом он встряхнулся, щелкнул пальцами под носом Ормуса, рявкнул: «Оставь эту сучку себе», — и вышел.
Ормус Кама подошел к Вине, которая на этот раз выглядела как испуганный двенадцатилетний ребенок.
— Ты слышала, что он сказал? Я выиграл тебя честь по чести. Теперь ты принадлежишь мне.
Ормус ошибался. Вина не принадлежала ни одному мужчине, даже ему, хотя любила его до последнего дня своей жизни. Она потянулась к нему, чтобы выразить свою благодарность. Он отступил назад, сразу став серьезным.
— Я не прикоснусь к тебе, — напомнил он, — пока тебе не исполнится шестнадцать лет и один день.
— И даже тогда вам придется сперва пожениться, — добавила моя мать, — если от меня хоть что-то будет зависеть.
Пора, однако, остановиться на позитивной стороне. Неужто нет ничего достойного похвалы в жизни великого субконтинента? Ни великих достижений, ни духовного богатства? Одно только насилие, азартные игры и мошенничество? В наше время, когда национальные чувства обострены до предела, дразнить гусей все труднее, — ведь может оказаться, что эти гуси принадлежат к параноидальному большинству (гусизм под угрозой), легко ранимому меньшинству (жертвы гусофобии), воинственным экстремистам (гусь Сена), сепаратистам (Фронт освобождения Гусистана), все лучше организованным когортам исторических изгоев общества (недогусям или неприкасаемым гусям) или верным последователям верховного гуру — Матушки Гусыни. Да и какой мало-мальски здравомыслящий человек станет их дразнить? Любители поливать гусей грязью ставят крест на своем будущем и разделяют судьбу рождественских гусей.
Поэтому, в самом конструктивном ключе, я спешу сообщить то, что всем придется по вкусу, а именно: Вина Апсара, когда-то на пляже Джуху осыпавшая оскорблениями всё индийское, теперь, живя на вилле «Фракия», постепенно влюбилась в великую страну происхождения своего биологического отца. Ормуса Каму ей пришлось ждать до своего шестнадцатилетия, но эта, другая, любовь не требовала ожидания, и Вина отдалась ей незамедлительно.
До последнего дня ее жизни я видел в ней то своенравное, неуправляемое существо, которое появилось тогда на пороге нашего дома и, казалось, готово было в любой момент убежать. Она была как утопающий, как раненый на поле битвы! Ее личность, словно зеркало, была вдребезги разбита кулаком судьбы. Ее имя, мать, семья, ее чувство места и дома, безопасности и принадлежности к чему-то, ее вера в то, что она любима, вера в будущее — выдернуты из-под ног, будто коврик. Она плавала в вакууме, лишенная происхождения, истории, цепляясь за пустоту, пытаясь хоть как-то заявить о себе. Диковинка. Она напоминала мне какого-нибудь матроса Колумба — готовая взбунтоваться, постоянно пребывавшая в страхе, что вот-вот сорвется с края земли, тоскливо глядящая вдаль из «вороньего гнезда» в подзорную трубу с надеждой увидеть землю и не видящая ничего, кроме текучей пустоты. Позже, уже став знаменитой, она сама часто поминала Колумба. «Он отправился на поиски индийцев, а нашел Америку. Я никуда не собиралась, а нашла индийцев даже больше, чем требовалось». Острый язык Вины, ее меткие словечки. Все это было у нее уже в двенадцать лет.
