– Постойте, друзья! Ха-ха! Стойте!
Мы переглянулись.
– Видели бы вы свои лица! – сказал старик и скорчил гримасу испуга, изображая нас.
– Что все это значит? – спросил я.
– Диккенс! – хохоча, ответил он. Мы ждали, пока он пояснит, но он продолжал беззаботно смеяться.
– О чем вы?
– Диккенс! «Лавка древностей»! Вы читали?
– При чем тут это?
– Скажите – читали или нет?
– В юности – да. Но не до конца. Он ужасно сентиментальный.
Старик снял огромные очки, отчего лицо его преобразилось – стало открытым, спокойным. Он вытер слезы и несколько раз глубоко вздохнул.
– О-о-ох. Я играю в местном театре. Мы готовим постановку.
– И кого вы там играете – злобного карлика?
– Вот именно! Я играю Квилпа! – он указал на стол. То, что я сперва принял за пожелтевшую газету, оказалось сценарием пьесы «Лавка древностей». – Извините. Эти реплики с угрозами, они принадлежат Квилпу.
– Так вы репетировали? – спросил дядя Ваня.
– Да. Сожалею, но вы стали жертвами моей великолепнейшей актерской игры! Еще раз извините, что я так внезапно на вас заорал. Просто хотелось, знаете ли, отточить образ своего героя на незнакомых людях. Я очень серьезно отношусь к своей роли – всегда пытаюсь не «сыграть», а «прожить» персонажа. Однажды мне довелось выйти на сцену МХТ. У меня была маленькая роль – я играл дерево – но я сыграл так, что зрители плакали, потому что мне удалось показать весь спектр страданий березы, которую сейчас спилят. Эх, да-а-а, было время. Ну да ладно… Скажите, вы правда поверили, что я злой и страшный?
– Н-ну… да.
Он удовлетворенно кивнул и протянул сухую руку.
– Теперь – дайте-ка накладную.
Еще минуту он водил пальцем по строчкам с цифрами, потом щелкнул карандашом по селектору:
– Лида. Принеси мне, пожалуйста, расшифровку транзакции номер один-три-один-три-шесть-семь.
«Да, Иван Сергеевич», – послышалось из динамика.
Через минуту, цокая каблуками, в кабинет вошла секретарша. Протянув ему тонкую синюю папку, она удалилась (но ее ноги навсегда остались в моей памяти). Старик молча просмотрел столбики цифр и сказал:
– Да-а-а-а. Андрей Иванович Карский, верно? Странный был заказ.
– Почему странный?
– Ему нужна была древесина особой породы: ильм Томаса.
***
– Он не искал корабль. Он строил его. Строил. Представляешь?
– Н-нет.
– Я тоже.
Эта новость нас обоих привела в растерянность. Все эти годы я был уверен, что отец напрасно растрачивает свою жизнь, гоняясь за призраком прошлого; но, оказалось, все наоборот, – онпересоздавал ее: у него были друзья и новая работа в университете; он даже пытался завязать со спиртным, – не слишком удачно, впрочем…
Он написал мне несколько писем (позвонить постеснялся – знал, что я брошу трубку) с предложением встретиться-поговорить. А я… я так и не прочел их, эти письма, – я был настолько упрям в своей «правоте», что не вскрыл ни одного конверта. Теперь, когда я думаю об этом, я снова чувствую зубную боль – ведь я порвал с ним отношения именно из-за шхуны: мне казалось, что вся его поисковая активность вызвана всего лишь нежеланием признать поражение, боязнью перемен.
Странно, как одно незначительное событие способно в корне изменить не только будущее, но и прошлое – особенно прошлое.
Разумеется, с точки зрения здравого смысла строительство деревянного парусного корабля – это не менее безумная затея, чем его поиски… но все же в моем сознании новая шхуна произвела настоящий переворот. Ведь это значило, что он ни на секунду не усомнился в своих силах – он смог перенаправить свою одержимость – он жил дальше.
А что же я? Я никогда не умел смотреть в лицо страхам. Действительно: почему я так отчаянно сопротивляюсь желанию людей помочь мне? Почему, например, отказываюсь продавать свои картины? Зачем я пытался утащить случайно проданную «Овцу в лесу» из галереи? Что двигало мной? Нелепый «материнский» инстинкт – нежелание расставаться со своим детищем, своим прошлым? Боязнь потери? Или просто невроз, порожденный детской душевной травмой? Что ж, это не новость – спросите у любого шарлатана-психотерапевта: он скажет, что всякое действие – результат травмы, полученной в период взросления.
Я сейчас, возможно, скажу ужасную банальность: наши дефекты определяют нас. Человек – это его недостатки. Серьезно. Я знаю это наверняка, потому что написал и, что еще важнее, проинспектировал сотни портретов. Портрет приобретает душу, лишь когда в нем есть червоточина: кривой зуб, испуганный взгляд, дряблая кожа.
В Академии живописи я прослушал множество лекций – о золотом сечении, о гармонии, о красоте форм. Но ни одной – о дефектах. И сейчас, вновь перебирая вещи отца, я задумался: а что если в этом все дело?
Дефекты – это неотъемлемая часть гармонии.
И если философия – это болезнь разума, то искусство – это болезнь гармонии.
…впрочем, я опять отвлекся.
Раньше я был уверен, что от животного человек отличается только одним – способностью находить оправдания любым своим поступкам. Но теперь я знаю – все наоборот: способность признавать ошибки – вот главный критерий зрелости.
***
Итак, я должен сделать признание: я ошибался.
***
– И что мы будем делать дальше?
– А что нам остается? Поставим точку: найдем корабль.
– Ты думаешь, он успел его построить?
– Откуда я знаю, блин? Не задавай глупых вопросов. Надо выяснить, куда делись все эти материалы. Дай-ка накладные. Что там дальше по списку?
– Вот. Здесь есть адрес сборочного цеха.
– Отлично. Идем.
***
Не все было так просто: оказалось, что по указанному адресу нет никакого сборочного цеха – лишь заброшенный ангар на набережной.
Когда проверка остальных адресов не дала результатов, мы забеспокоились. Я даже стал подумывать о том, чтобы нанять частного детектива. Но дядя Ваня отверг эту мысль (и даже влепил мне подзатыльник за такие «позорные, пораженческие настроения») – для него собственное расследование было делом чести.
– Мы опросили всех людей – и чего добились?
– Ничего.
– Неправильно. Мы добились многого. Теперь мы точно знаем, что в течение последних семи лет Андрей занимался проектировкой корабля (об этом говорят десятки ватманов с чертежами; возможно, то, что мы имеем – это лишь часть общего массива) и активно скупал материалы для строительства. Кто помогал ему – вот в чем вопрос? Не мог же он все это сам проворачивать?
– Может, поспрашивать в институте? Наверняка он вербовал помощников – они ведь там все инженеры-кораблестроители.
– Нет. Я уже спрашивал. Он действительно обращался к проектировщикам, но никто из них ни сном ни духом о скупке бруса ценной породы и ковкого чугуна. Именно здесь у нас загвоздка.
– Но во всех накладных вписан один и тот же адрес: набережная, Добролюбова 12. Это заброшенный ангар. Мы были там – и ничего: лишь пьяный сторож, собака и эхо.
Дядя закрыл лицо ладонями и глубоко вздохнул.
– Мы что-то упускаем. Нужно узнать, кто владелец склада. И кто арендовал его в последние годы.
***
Взятка в России – это порой единственный способ привести в движение бюрократический механизм. Уж не знаю, сколько законов мы нарушили, пытаясь получить доступ к нужной документации, но к концу недели имя арендатора стало известно – его звали Николай Богатырь. Адрес прилагался, и мы отправились знакомиться.
Пока мы искали нужную квартиру, я пытался представить себе, как он выглядит – этот Богатырь. Худой, толстый, лысый, бородатый? Я всегда рисую в воображении портреты людей, отталкиваясь от их имени и фамилии, и, как правило, рисунки мои бывают предельно близки к оригиналу. Но – в этот раз я прогадал…
Стоило мне постучать, и дверь распахнулась. На пороге стояло нечто… человекообразное: кожа на лице синеватая и пупырчатая, как у мертвой ощипанной курицы; нос похож на большой палец ноги. Оживший портрет Пикассо, не иначе.
– Вы Николай Богатырь? – спросил дядя, и в глазах человекообразного отразился ужас.
– О господи… – пробормотал он. – Только не это!
– Смотри-ка, он нас, похоже, узнал, – дядя шагнул через порог, схватил беднягу за ворот и потащил вглубь квартиры. – Пойдем, поговорим.
Богатырь смотрел на нас затравленно, как мальчик, застуканный родителями с сигаретой в зубах.
– Только по лицу не бейте! – закричал он каким-то действительно детским голоском. – У меня завтра собеседование! Мне нельзя с синяками!
– По лицу не бить, значит? – дядя затащил его в зал и толкнул на синий диван. Богатырь неуклюже упал и тут же поджал колени, закрывая промежность, словно готовясь к избиению. Он дышал часто-часто и похрюкивал. Мы с дядей стояли над ним и терпеливо ждали окончания истерики.
