— Я восхищен вашей работой, — произнес премьер-министр с чувством.
— Спасибо, — автоматически ответил Пероун.
Он был тронут. Возможно, подумалось ему, Блэр, у которого такая прекрасная память, что он запоминает все подробности министерских докладов, слышал что-то о безупречной отчетности их больницы в прошлом месяце, возможно, кто-то похвалил при нем работу нейрохирургического отделения: эффективность процедур за последний год повысилась на двадцать три процента… Лишь позже Генри сообразил, насколько нелепо такое предположение.
А премьер-министр, не выпуская его руки, продолжал:
— У нас на Даунинг-стрит висят два ваших полотна. Мы с Шери их обожаем.
— Нет-нет… — проговорил Пероун.
— Да-да! — настаивал премьер-министр, тряся его руку. Как видно, он не ценил скромность в художниках.
— Нет, мне кажется, вы…
— Честное слово! Висят в столовой.
— Вы ошибаетесь, — договорил наконец Пероун, и на кратчайший миг в чертах премьер-министра отразилась тревога, страх сомнения в себе.
Никто больше не видел, как застыло его лицо и сузились зрачки. Затем между бровями мелькнула и пропала решительная складка. И он продолжал как ни в чем не бывало, видимо прикинув мысленно, что к их разговору прислушиваются и он не имеет права идти на попятный. Чтобы не стать мишенью для насмешек в завтрашних газетах.
— Ну, неважно. Уверяю вас, они просто чудесны. Мои поздравления.
Тут в разговор вклинилась его помощница, дамочка в черном брючном костюме:
— Господин премьер-министр, у нас три с половиной минуты. Пора идти.
Блэр выпустил руку Пероуна и, почти не прощаясь, лишь сухо кивнув и сжав губы, удалился. Вся его свита: помощники, репортеры, охранники, музейные работники и сам директор — рванулась следом, и через несколько секунд Пероуны уже стояли в пустом зале перед кучкой кирпичей, как будто ничего и не было.
Глядя из машины на множество одинаковых лиц, Пероун думает о том, не одолевают ли премьер-министра в последние дни — или ночи — такие же мучительные приступы сомнения? Возможно, второй резолюции ООН не будет. Очередное заключение инспекторов может оказаться неопределенным. Иракцы могут применить против агрессоров биологическое оружие. А возможно, как настаивает один из бывших инспекторов, никакого биологического оружия и нет. Говорят о голоде и о трех миллионах беженцев и уже готовят для них лагеря в Сирии и Иране. ООН предсказывает, что потери иракцев составят сотни тысяч. Возможно, в ответ террористы атакуют Лондон. И потом, американцы не говорят ничего определенного о своих послевоенных планах. Может, никаких планов у них и нет. Не исключено, что свержение Саддама обойдется слишком дорогой ценой. Мы ничего не знаем наперед. Министры высказали одобрение, многие газеты выступают за войну, по всей стране, наряду с несогласными, найдется немало сторонников вторжения в Ирак… но никто не сомневается, что вопрос о вступлении Британии в войну решает лишь один человек. Что он чувствует? Просыпается ли среди ночи в холодном поту, мучится ли от бессонницы? Ощущает ли свое одиночество? Всякий раз, видя его на телеэкране, Генри надеется увидеть лицо человека, заглянувшего в бездну, — он бы понял это по минутной застылости черт, но резкой межбровной складке. Но видит лишь уверенность в себе или, на худой конец, предельную искренность.
Место для парковки он находит через дорогу, прямо напротив двери. Доставая из багажника пакет с рыбой, видит в сквере, на ближайшей к его дому скамье, компанию молодых людей; они обычно собираются здесь после полудня, а потом еще раз — ближе к ночи. Два латиноамериканца и два, иногда три, азиата, может быть, турки. Они сидят здесь по вечерам — хорошо одетые, самоуверенные, явно довольные жизнью; оживленно болтают, часто хлопают друг друга по плечам и громко хохочут. У тротуара стоит «мерседес» той же модели, что у Пероуна, но черный, и за рулем всегда маячит еще один человек. Время от времени к ребятам кто-нибудь подходит, заговаривает с ними. Тогда один из них отходит к машине и, обменявшись парой слов с водителем, возвращается. Еще несколько слов — и незнакомец отправляется своей дорогой. На посторонних эта компания внимания не обращает, и никакой угрозы Пероун в ней не чувствует. Довольно долго он считал, что это дилеры, сбывающие кокаин, экстази или марихуану. На торговцев героином они не похожи — точнее, их клиенты, вполне здоровые и благополучные на вид, не похожи на героиновых наркоманов. Что происходит на самом деле, отцу объяснил Тео. Эти ребята, сказал он, продают билеты на самопальные рэп-концерты по всему городу. А еще торгуют пиратскими дисками, организуют дешевые перелеты на континент, поставляют диджеев для вечеринок, сдают напрокат лимузины для свадеб, помогают оформить дешевую безналоговую страховку, за небольшую комиссию сводят нелегальных иммигрантов с юристами, оформляющими регистрацию. Бизнес очень выгодный — не приходится ни платить налоги, ни снимать офис. С тех пор, проходя мимо этих парней, Пероун испытывает смутное желание извиниться. Надо бы как-нибудь что-нибудь у них купить.
Тео внизу, на кухне: должно быть, готовит себе очередной завтрак из фруктов и йогурта. Генри оставляет рыбу у лестницы, громко кричит: «Это я!» — а сам поднимается наверх. В ярком дневном свете спальня кажется тесной, перегретой и какой-то затхлой. Вечером, в мягком свете ламп, когда дневные труды окончены, это идеальное место для отдыха; но сейчас, среди бела дня, все здесь почему-то напоминает ему о болезни. Он снимает кроссовки, швыряет в корзину для белья влажные носки, потом открывает окно. И снова эта машина — или очень похожая — медленно огибает угол дома, выезжает на площадь. Ему видна только крыша; он высовывается из окна, но так и не может разглядеть, цело ли наружное зеркало. Водителя и пассажиров тоже не видно. Машина огибает сквер, сворачивает на Конвей-стрит и скрывается из виду. Теперь Генри не может сказать, что ему все равно. Но что он чувствует? Любопытство… или легкое беспокойство? Марка очень распространенная, да и красный цвет два-три года назад был в моде. С другой стороны, нечего удивляться, если это Бакстер: диагноз у него страшный, разговор с Пероуном, несомненно, его заинтересовал — вполне возможно, что играть в крутизну он начал лишь для того, чтобы скрыть тоску по лучшей жизни, еще до появления первых симптомов. Пероун отходит от окна и идет в ванную. С какой стати Бакстеру его выслеживать? Его «мерседес», достаточно заметный, стоит прямо перед домом. Да, он с удовольствием снова встретится с Бакстером у себя в кабинете, в приемные часы, выслушает его и посоветует, к кому обратиться. Но как-то неприятно думать, что Бакстер шныряет вокруг его дома.
Он уже разделся, как вдруг из кучи одежды, сваленной у ног, начинает звонить телефон. Покопавшись в шмотках, Генри достает мобильный.
— Привет, милый!
Наконец-то Розалинд! Счастливая минута! Голый, с мобильником в руке он опускается на неубранную постель, где несколько часов назад они предавались любви. От радиатора тянет горячим воздухом — словно ветер пустыни обжигает кожу. Слишком жарко, надо бы настроить термостат. Чувствует легкое — совсем легкое — возбуждение в чреслах. Если бы она сегодня не работала, если бы этот ее вежливый тихоня редактор не был помешан на свободе прессы, Розалинд была бы сейчас рядом с ним. Они могли бы заняться любовью. Провели бы в постели час-другой из этого субботнего дня. Секс в ранних зимних сумерках.
Лишь изредка, при благоприятном освещении и под правильным углом, зеркало в ванной напоминает Генри о его юности. Но Розалинд — в глазах мужа-однолюба — осталась почти такой же, как и двадцать пять лет назад. Ее можно принять за старшую сестру, но не за мать той, юной Розалинд. Надолго ли? Все, что составляет ее красоту, не меняется с годами: бледная, сияющая белизной кожа (кельтская кровь Марианны); тонкие, изящные брови; открытый, доверчивый взгляд зеленых глаз; все еще белоснежные зубы (его собственные становятся серыми) — безупречный ряд верхних и чуть асимметричные нижние, Генри эта детская кривизна даже нравится; потом манера улыбаться — в первый миг робко, затем — все шире и радостнее; естественный розово-персиковый цвет нежных губ; каштановые волосы, теперь коротко стриженные, сохранившие густую осеннюю рыжину. Она умеет быть серьезной и ироничной, но сохраняет при этом детскую веселость. Как многие после сорока, она порой с недовольной гримасой, устало качая головой, рассматривает себя в зеркало; самому Генри такие моменты знакомы. Все мы движемся в одном направлении. Естественно, она не очень верит ему, когда он говорит, что ее пополневшие бедра и грудь ему даже больше нравятся. Но это правда. Да, была бы она сейчас рядом!..
Но он догадывается, что она, в строгом черном костюме, в этот краткий промежуток между совещаниями думает совсем о другом, так что садится и прижимает трубку к уху, настраиваясь на серьезный разговор.
