«Нет, я держался не так уж плохо и только раз по-настоящему раскис», — думал Черепаха. Все позади.
Впереди город у Мраморной горы, баня... Вши засеяли яйцами волосы под мышками и между ног — вытравить кипятком, бензином. Отскоблить тело. Баня, белые простыни, письма... И когда-нибудь удастся сходить в библиотеку... Они как будто на прогулке или едут куда-то по делам... непроницаемые лица, как у индейских вождей в американских боевиках... я бы так не смог.
Позади лязгал и гудел танк, иногда из желтой мглы высовывалось его дуло. Прах осыпал броню и лица, оружие и руки, — и темные лица пленных, и их неправдоподобные руки с толстыми пальцами.
Позади грохотал танк.
Один из пленных — простоволосый — почему-то забеспокоился, он смотрел на танк и косился на Черепаху и пехотинцев, ерзал, поводил плечами. Но второй по-прежнему был невозмутим, его темное заросшее лицо с глубокими морщинами на щеках оставалось бесстрастным.
Черепаха взглянул на пехотинцев, на лейтенанта. Ни пехотинцы, ни лейтенант не обращали на пленных внимания. Танк позади гремел, догонял бронетранспортер, наставив дуло на пленных, отставал, исчезал в пыли, вновь выплывал, тянулся дулом к пленным. Черепаха привстал, чтобы вынуть из брюк спички, и простоволосый пленный обернулся и пронзительно посмотрел на него. Черепаха достал спички, но передумал, спрятал коробок и сигарету: жарко и пыльно. Второй пленный смотрел куда-то в сторону. Его бесстрастное лицо с тяжелым черным подбородком и самоуверенными глазами стало неприятно Черепахе. Он посмотрел на пехотинцев, на танк, грохотавший сзади, перевел взгляд на пленного в грязной чалме. Пленный раздражал его. Хотелось, чтобы с него слетела эта самоуверенность, эта индейская маска. В конце концов, он пленный... Мы дни и ночи дрались с ними на горячих склонах и оказались сильнее. Мы победили. Мы победители. Грязные, завшивленные, в заскорузлой от пота и крови одежде, безусые, хрупкие рядом с этими рукастыми мужчинами — но победители, победители, отягченные трофеями и смертями своих товарищей. Вот именно — смертями своих товарищей. Товарищи победителей мертвы, увезены с оторванными руками, разбитыми головами в госпиталь, а их убийцы — вот они, сидят рядом с победителями, и у одного из них невыносимо гордое лицо, хотя он отлично знает, что победители могут с ним сделать все что угодно. Мы можем... все, все, все, что им только взбредет в голову. Мы вправе казнить убийц своих товарищей. Спихнуть под танк. Или просто всадить очередь в голову... все что угодно... Но... но... мы не тронем... ладно, пускай дышат, пускай смотрят... ладно. Черепаха отвернулся.
На следующий день вместо того, чтобы двинуться к западным горам, войска пошли по долине. Они миновали долину, по широкому ущелью выехали на гигантское плато, пересекли эту каменную, накаленную солнцем плиту с глубокими трещинами, полезли вверх, перевалили невысокий хребет и оказались в степи на берегу широкой желтой реки. Здесь, на берегу мутной реки и на краю беспредельной степи, был разбит второй лагерь.
Ночью в широкой реке отражались звезды.
Степь была сера, холмиста. Там и сям среди округлых голых холмов виднелись серые башни и стены, зеленые сады. Кишлаки жались к большой мутной реке.
С утра подразделения советских и афганских войск отправились на «прополку» — чистить кишлаки. Батареи держали кишлаки под прицелом. С чистильщиками поехали корректировщики. Черепаха с лейтенантом попали в бригаду чистильщиков, состоявшую из двух пехотных рот и разведроты. В бригаде было два наводчика — душманы, решившие сотрудничать с властями.
Рано утром ложбины между холмов наполнились солнцем, но вскоре небо померкло, солнце потускнело, степь затопила пыльная свистящая мгла. Но наводчики хорошо знали эти места, и бригада, ни разу не сбившись с пути, не заплутав в однообразных округлых холмах, в полдень достигла первого кишлака Навабад и взяла его в кольцо. Солдаты вошли в кишлак.
Улочки были пусты. Но в домах, во дворах и в сараях прятались люди, животные и птицы — все они пугливо смотрели на солдат.
Солдаты выгоняли на улицу всех мужчин, кроме стариков и подростков, и вели их на берег мутной реки.
Женщины тихо скулили под чадрами, дети цеплялись за отцов, солдаты-таджики успокаивали их, говоря, что ничего страшного с отцами не случится, сейчас их отцы и старшие братья вернутся, — пройдут проверку и вернутся.
Но дети все равно цеплялись, и солдатам приходилось отгонять их прикладами.
На берегу реки собрались все мужчины Навабада, и проверка началась. Солдаты перекрыли улицы, выходившие к реке.
Дети и подростки смотрели с плоских крыш, женщины из окон. И лишь старики стояли возле заградительных цепей.
Мужчин вызывали из толпы и подводили к бронетранспортеру. В бронетранспортере возле триплексов сидели наводчики. Они смотрели на человека и, высунув руку из люка, показывали — направо.
Направо.
Направо.
Широкая сонная река неслышно текла между холмов, покрытых сухими серыми кустиками верблюжьей колючки и обсыпанных галькой и круглыми камнями. Небо сливалось с землей, солнца не было видно, тонко посвистывали две антенны на машине, рассекавшие пыльный движущийся воздух.
Направо.
Направо.
Мгла густела, и уже трудно было разглядеть холмы на противоположном берегу, и вскоре противоположный берег исчез, и остался один берег с солдатами, двумя ближайшими башнями кишлака, толпой бородатых и безусых людей в чалмах с развевающимися концами, в трепещущих одеждах, и с машиной, изучающей их прямоугольными хитроумными глазами.
Направо.
Налево!..
Налево!..
Двое мужчин, пожимая плечами, шагнули влево.
Налево!..
Машина посвистывала своими гибкими усами все громче и пронзительней.
Налево!..
Еще один шагнул.
Мужчины молча смотрели на машину с прямоугольными глазами, гибкими усами и живой человеческой рукой, торчавшей из люка.
Перед машиной встал пожилой человек в зеленой чалме.
Машина вобрала руку, но тут же выбросила ее и яростно махнула влево.
Машина просмотрела остальных, но налево никого больше не отправила. Майор, командовавший бригадой чистильщиков, попросил капитана-политработника обратиться к народу с речью, и капитан обратился через таджика к народу; он сказал, что эти пятеро — контрреволюционеры, а попросту бандиты; бандиты, препятствующие установлению мира на многострадальной земле; бандиты, мешающие честным и простым людям сеять хлеб и строить новую жизнь; бандиты, не дающие бедноте встать с колен, препятствующие распространению знаний, наук, насаждающие невежество, культивирующие вредные привычки, обычаи и заблуждения. Но товарищи! Это все было у нас, мы это уже прошли, пройдете и вы, и общими усилиями мы вычистим эти горы, пустыни, и степи, и города, и деревни от наймитов империализма, подмастерьев американских спецслужб, вычистим и установим новый порядок — такой порядок, при котором все будут равны, и у дехкан будет земли вдоволь — земли, воды, хлеба, товаров, и в каждом кишлаке будут электричество, больница, магазин, библиотека...
— Закругляйтесь, — попросил майор, протирая запорошенные летящим песком глаза.
...просторная светлая школа, в которой ваши дети узнают простую истину: мир держится не на аллахах, не на Мухаммедах, а на плечах рабочих и крестьян. Да здравствует Апрельская революция!
Жители Навабада молча смотрели, как солдаты связали руки их соплеменникам и заставили пленников залезть в машину; смотрели, как солдаты идут к машинам, карабкаются на броню, рассаживаются. И машины заводятся, выбрасывают черный дым, стоят, рыкая, и наконец трогаются, гудят, исчезают в свистящей мгле.
Колонна плывет в свистящем пространстве... Останавливается. Наводчики все-таки сбились. Моторы умолкают. Колонна молчит посреди поющих холмов. Люки задраены. Но пыль просачивается. На зубах хрустит песок. В машинах горят плафоны. Солдаты обедают.
— Ну что, косячок перед жратвой?
— Давай, эта заваруха надолго.
— Артиллерия, дернешь?
Черепаха отказывается. Солдаты зажигают и пускают сигарету, начиненную анашой, по кругу. Сладкий пряный дым. Выкурив сигарету с анашой, они сразу же достают обыкновенные сигареты и зажигают их. В машине нечем дышать. Затем они набивают вторую сигарету. У них резкие и громкие голоса. Давай, братан, пыхни, чего ты, это не страшно, хорошо, лучше водки, от водки ты просто как будто уставший, язык еле ворочается, руки как крюки, а... Э, от водочки весело. Ну, от косячка-то веселей, и главное, видения бывают... давай, братан, разок — не пожалеешь. С первого раза, может, ничего не будет. У кого как, у одних с первого, а у других лишь после третьего раза кайф. Давай: музыка, картинки цветные... зашибись! не пожалеешь. Ты сколько служишь, артиллерия?.. О, сколько ты отслужил! Да он уже полгода!.. хха-хх! это срок, гадом буду. Ну, еще косячок? Давай по кругу. Нет, ты не так, надо вот так, с воздухом, понял? вот так: пфыы. Давай еще: пфыы. Ну, тащишься?
