— Ну что ж, идем поищем. — Я взял мальчика за руку — это вторая ошибка — и повел к выходу. А вот и третья ошибка: мы вышли на зябкую улицу, магазинные двери сомкнулись за нашими спинами. — Как ты думаешь, куда она пошла? — спросил я. — Налево или направо?
Малыш повертел головой — наверное, он еще не знал, где лево, где право, — и, минуя бар «Интернэшнл», показал в сторону Центрального отеля.
— Ну идем, — повторил я и, крепко держа мальчика за руку, зашагал по улице. — Туда-сюда побродим — глядишь, мама и отыщется.
У чайного магазина я увидел полицейского и решил, что если мамаша не найдется, то передам мальчика представителю власти и дождусь, когда ее обнаружат.
Вот так мы и брели по Уиклоу-стрит: священник в годах за руку с пятилетним мальчиком, которого он увел из магазина. Я ополоумел, что ли? Разучился думать? Мозгов у меня, видно, совсем не осталось?
— Хочешь мороженое? — спросил я. Мы проходили мимо газетного киоска, а я видел, что мальчик вот-вот заплачет. — Может, это поправит тебе настроение?
Ответить малыш не успел, поскольку сзади раздался дикий вопль, и я, обернувшись, увидел, что на меня смотрит вся улица, а ко мне летит, точно олимпийская чемпионка, разъяренная женщина и орет, чтобы я убрал свои поганые лапы от ее сына. Прежде чем я сообразил, что к чему, один человек вырвал ребенка из моих рук, а другой меня отпихнул и заехал кулаком мне в лицо, после чего на ближайшие десять минут я вырубился.
Очнулся я на заднем сиденье полицейской машины, которая, миновав арку Тринити-колледжа, выехала на Пёрс-стрит и остановилась перед бывшим кинотеатром «Метрополь».
В участке дежурный даже не поднял головы, когда мой полицейский (я буду называть его «мой», поскольку именно он поднял меня с тротуара и увез от ревущей толпы, жаждавшей моей крови) провел меня в холодную комнату с белыми кирпичными стенами и, пообещав через минуту вернуться, потребовал отдать ему мобильник, если таковой имелся.
— Вот, он совсем старый. — Я передал ему «нокию», которая уже много лет исправно служила моим запросам, хотя нынче Джонас, увидев ее, засмеялся и посоветовал в моем завещании отписать ее Национальному музею.
— Ничего, я о нем позабочусь. — Полицейский сунул телефон в карман и вышел из комнаты, а у меня, несмотря на мое состояние, мелькнула мысль, вправе ли он забирать мою личную вещь.
В одиночестве я щупал свою понемногу опухавшую скулу и размышлял над сложившейся ситуацией. Я, конечно, свалял дурака. Нетрудно представить, как все это выглядело со стороны. Народ уверен, что все мы одинаковы. Только и думаем, как бы выкрасть ребенка и совершить непотребство. Я закрыл руками лицо, понимая, что дела мои плохи.
Полицейский, мой полицейский, вернулся с блокнотом и ручкой и включил диктофон.
— Имя? — спросил он. Без вступлений. Без манер.
— Мне нужно в туалет, господин полицейский, — сказал я, поскольку обеденное пиво просилось на волю. — Я быстро.
— Имя? — повторил следователь.
— Произошло недоразумение, — начал я. — Я только…
— Имя, — перебил полицейский, не сводя с меня холодного взгляда.
— Йейтс, — тихо ответил я, уставившись в столешницу. — Отец Одран Йейтс.
— Назовите по буквам.
Я назвал.
— Вам требуется медицинская помощь, мистер Йейтс?
— Пожалуй, нет. И я не мистер. — Я коснулся своего воротничка: — Отец Йейтс.
Полицейский что-то пометил в блокноте.
— Вы знаете, почему вы здесь? — спросил он.
— Потерялся мальчик. Он сказал, что его мать вышла на Уиклоу-стрит. Я хотел помочь ее найти.
— Вы его похитили из «Брауна Томаса», верно?
На мгновенье я онемел и только смотрел на него; стянуло живот, я испугался, что сейчас меня вырвет.
— Я никого не похищал, — негромко сказал я, стараясь не терять спокойствия в немыслимой ситуации. — Ничего подобного. Я пытался помочь мальчику отыскать его мать, вот и все. Малыш потерялся.
— Мать утверждает, что была неподалеку, рассматривала сумочки.
— Если так, я ее не видел.
— Вам не пришло в голову передать мальчика охране?
— Не пришло. Надо было сообразить. Малыш испугался. Плакал.
— Вы с нами уже имели дело, мистер Йейтс?
Он меня ненавидел. Все во мне презирал. Хотел причинить боль.
— С кем — с вами? — спросил я. — О чем вы говорите?
— В прошлом вы совершали преступления?
— Нет! — ужаснулся я.
— Случаи с малолетками?
— Я никогда не преступал закон. Я порядочный человек.
— Есть архив, — сказал следователь. — Я же могу проверить. Если вы что-нибудь утаиваете, лучше сказать сейчас.
— Проверяйте что хотите! — взвился я, разозлившись на несправедливые обвинения. — Я хотел помочь мальчику. Все. Ничего дурного я не умышлял.
— Ну конечно. — Полицейский вздохнул. — Вы никогда ничего не умышляете, правда?
Я сглотнул. Может, однажды с ним что-то случилось и теперь он отыгрывается на мне?
— Позвольте сходить в туалет, прошу вас.
— Выпивали, мистер Йейтс?
— За обедом выпил пива. Я встречался с племянником.
— Где он? — вскинул взгляд полицейский. — Сколько ему лет?
— Откуда мне знать, где он. Взрослый человек, ему двадцать шесть. После обеда мы разошлись каждый по своим делам.
— Вы много выпили?
— Одно пиво.
— Мы проверим, имейте в виду.
— Чего ее дернуло к этим сумкам? — спросил я.
— А как вы считаете? — вопросом ответил полицейский, мой полицейский. — Это магазин. Она делала покупки.
— Но почему она не смотрела за ребенком? Кайлу всего пять.
— Кайлу? — Следователь оторвался от своих записей. — Значит, вы спросили, как его зовут?
— Разумеется, спросил. — Я не понимал, что в этом дурного. — Вы тоже спросили мое имя. Разница лишь в том, что я обращался к нему по имени, которым он назвался.
— Вы обещали купить ему мороженое? Так?
— Он плакал. — Я чувствовал, что сам сейчас расплачусь. — Я хотел его утешить.
— Вы посулили ему мороженое, чтобы выманить из магазина?
— Нет. Я предложил его угостить уже на улице.
— А куда вы его повели?
— Он сказал, что мама вышла на Уиклоу-стрит, и я решил ее там поискать. Потом увидел вашего коллегу и хотел передать ему мальчика.
— Но не передали. Держали при себе.
— Мы до него еще не дошли! А потом из магазина вылетела мамаша. Пожалуйста, я очень хочу в туалет. Нестерпимо.
Следователь почеркал в блокноте и велел ждать на месте, словно я мог куда-то уйти. В одиночестве я провел мучительный час, пузырь мой, казалось, лопнет. Когда полицейский вернулся, я сидел в углу и плакал, уронив голову на руки.
— О господи! — злобно буркнул следователь и высунулся в коридор: — Джон, принеси ведро и швабру. Задержанный обоссался.
— Теперь вы довольны? — спросил я. — Рады, что так меня унизили?
— Заткнись и сядь на место. — Следователь показал на стул, с которого я перебрался в угол комнаты.
Брюки мои насквозь промокли, и пока дежурный подтирал лужу на полу, мой полицейский ненадолго исчез и вернулся с синими спортивными штанами с белыми лампасами.
— Вот, наденьте, — сказал он.
Я подчинился, стыдливо переодевшись. В мокром белье лучше не стало. Потом следователь записал мои личные данные и сказал, что свяжется со мной позже, сначала опросит мать и ребенка. Не вздумайте самовольно покинуть Дублин, пригрозил он, и я был готов к тому, что у меня отберут паспорт.
Когда я выходил из участка, дежурный за конторкой прошипел мне в спину:
— Пед.
— Что? — Я резко обернулся, злой и подавленный. Второй раз за день меня оскорбили. Сначала те парни в трамвае, а теперь полицейский, призванный не обзывать, но защищать меня, кого несправедливо арестовали и вынудили обмочиться. — Что вы сказали?
Дежурный поднял невинный взгляд и пожал плечами.
— Я ничего не говорил, — солгал он.
К счастью, наутро, вскоре после десятичасовой мессы, раздался телефонный звонок.
— Мистер Йейтс? — спросил тусклый голос на другом конце провода. Я тотчас его узнал.
— Отец Йейтс, — поправил я.
— Ладно, это неважно, у меня для вас новости. — Он не представился. Не поздоровался. Их этому специально учат в полицейской школе? — Мы переговорили с потерпевшими и пока не будем привлекать вас к ответственности. Мальчик подтвердил вашу версию, мать склонна ему верить. — Он саркастически хмыкнул, давая понять, что его-то не облапошить, как доверчивую мамашу.
— Вы сказали «пока». — Я старался не выдать охватившего меня облегчения, не хотелось доставлять ему радость — мол, заставил-таки попа подергаться. — Означает ли это, что вы еще вернетесь к вчерашнему происшествию?
Долгое молчание. Наверное, он раздумывал, чем бы еще меня помучить. Вздох.
