Но Сабуров — сама сдержанность.
— Чушь так чушь, — говорит он ровным голосом. — До свидания. Мне пора идти.
Встает, кланяется только мне. Поворачивается, уходит. Я накидываюсь на Давида:
— Ты с ума сошел?! С ним нельзя так разговаривать!
— А как еще с ним, идиотом, разговаривать? Ты тоже хороша. «Ах, капитан Ооэ, такой титанический ум, такой важный разговор!» Бред, белая горячка. — Давид пожимает плечами. — Начитались, стратеги японские, всякой белиберды. Знаешь, все, кто свихнулся на еврейской теме, неисправимые романтики. Что антисемиты, что сионисты, что талмудисты. Ах, евреи всех ужасней! Нет, евреи всех прекрасней! Они погубят мир! Нет, они спасут мир! А на самом деле евреи такие же болваны, как все остальные. Папочка им представляется членом всемогущего Синедриона! Ну не анекдот? Да он за лишний процент прибыли любого конкурента загрызет, будь тот хоть сто раз еврей. И все банкиры такие же — иначе не выживешь. Капитал, Сандрочка, национальности не имеет. Запиши мысль, дарю. — Он важно поднял палец и подмигнул. — А Якова Шиффа, который «священное сокровище», я в Нью-Йорке видел. Смешной такой старичок, всё хвастается, как он царю Николашке за кишиневский погром отомстил.
— Ты бы эту речь не мне, а капитану Ооэ произнес, — говорю я сердито. — Он совсем не идиот, он бы понял. А так только зря обидел человека.
— Какой он человек? Так, междометие одно. Ооооэ. Кожура от апельсина. Мерси.
(Последнее не мне — официанту, за принесенный коктейль.)
Я удивляюсь столь странному определению:
— Почему кожура?
— У японцев национальная болезнь: мундир так прирастает к коже, что заменяет ее. Нет мундира — нет человека. Ты можешь представить себе это твое междометие в отрыве от секретных заданий и капитанского звания, просто человеком? О том и речь. Кожура есть, а апельсина внутри нет…
Хочу возразить, заступиться за Сабурова, но молчу. А действительно, что он за человек — на самом деле? Понятия не имею.
[Такое потом случится еще не раз. Давид подчас умел видеть людей и события проще и сфокусированней, чем я. Его взгляд словно бы не отвлекался на второстепенности, различал главное. Эта способность была не рационального, а интуитивного свойства. Только что, сию минуту, мне пришла в голову мысль, которую я оставлю на потом, для долгого, обстоятельного обдумывания. Возможно, Давид был мужчиной с женским складом души, а я — женщина с психоэмоциональным устройством мужчины. Если так, это разъяснило бы многое.]
Еще один важный день того лета.
Так и вижу перед собой страничку отрывного календаря харбинского издательства «Луч» — я только что оторвала предыдущую. На черно-белой картинке всадник с черным крестом на белой тунике.
26 июля, пятница. Годовщина основания крестоносцами Иерусалимского королевства. День поминовения священномучеников Панкратия и Кирилла.
Сегодня день рождения Давида, ему исполняется двадцать девять лет. Я приглашена на банкет в Яхт-клуб — с «джаз-раутом», лодочным катанием и барбекю (новая американская мода), вечером будет китайский фейерверк. В приглашении написано: «наряд неформальный, открытые плечи и спины у дам приветствуются, по случаю адова пекла рекомендуется захватить купальник».
Стою в новом белом купальнике перед зеркалом, мрачно себя разглядываю. У меня умопомрачительная фигура (я язвительно бормочу: «умо-по-мра-чительная»), я бо-жест-венно плаваю, фе-е-рически ныряю с вышки. На фоне худосочных, бледнокожих подружек Давида я буду смотреться богиней. В разговоре на всякую мало-мальски содержательную тему я любую из этих кукол заткну за пояс. И все же надеяться мне не на что. С половиной дамочек, которые придут его сегодня поздравить, он успел «прокрутить романчик» — легкий, взаимоприятный, без обязательств и обид. Я знаю это от самого Давида, он всё мне рассказывает. По-товарищески. Потому что у него, видите ли, «любовниц много, а настоящий друг только один». Когда он мне это повторяет, я готова разреветься. Или расцарапать его смазливую физиономию.
Вчера мы сидели в коктейль-баре гостиницы «Аркадия», и он вдруг говорит: «Слушай, Сандринелла, я никогда тебя не спрашиваю, а что у тебя с любовниками? Сейчас у тебя никого нет, это видно. А раньше? — Подмигнул. — Не удивлюсь, если ты девица. Признайся, самоуверенная Сандра, предводительница амазонок, ты нетронутый цветок? — Расхохотался, очень довольный моей реакцией. — Нет, право, это было бы комично! Признавайся, мы же друзья!»
Я изобразила презрительную усмешку:
— Шутишь? Мне двадцать семь лет. Просто, в отличие от тебя, я своими романами не хвастаюсь.
Очень кстати, что мы зашли выпить «мартини» именно в «Аркадии». Это дало мне возможность выразительно покоситься на обнаженную с луком.
— Ах да, я забыл про итальянского казанову, — хлопнул себя по лбу Давид и заговорил про другое.
Но я со вчерашнего дня хожу пришибленная и ужасно, невыносимо страдаю. Ночью я не почти не спала. Чертова девственность терзала меня, казалась постыдной инвалидностью. Будь у меня такая возможность, отдалась бы первому встречному!
Нет, в самом деле, какой позор! Мне уже двадцать семь лет, а не нашлось ни одного мужчины, который польстился бы на мои так называемые прелести…
[Никогда не понимала, как могут люди ностальгировать по своей молодости и умиляться ей. Вспоминая себя в том возрасте, я чаще всего чувствую досаду, а бывает, что и жгучий стыд. Такое ощущение, словно в тринадцать лет я — это еще не я, а десятая часть меня; в двадцать семь — максимум четвертинка. Даже пребывая в нынешнем беспомощном положении я лучше и больше, чем была двадцать, сорок или, того паче, восемьдесят лет назад. Иначе, по-моему, и не может быть. Чего стоит человек, если, двигаясь по жизни, он становится хуже, слабее, неинтересней?]
У меня идея. Такая шальная, сумасшедшая, что я от нее будто пьянею.
Не пойду я в Яхт-клуб любоваться, как он целуется со своими шалавами. Я сделаю ему отличный подарок ко дню рождения: избавлюсь от проклятого «цветка», который Давиду всё равно не нужен. Может быть, тогда во мне что-то изменится, Давид это почувствует, и у нас всё пойдет по-другому.
Есть человек, который относится ко мне всерьез — в том числе и как к женщине. Он-то мне и нужен.
Сабуров живет на углу Аптекарской, занимает номер «люкс» в гостинице «Токио», куда обычных постояльцев не селят — только важных гостей из Японии и Синьцзина, столицы Маньчжоу-го. У входа нужно сказать, к кому идешь. Но портье с выправкой кадрового военного меня хорошо знает. Да, говорит он, господин Ооэ у себя. Я вижу, как рука в белой перчатке тянется к телефонной трубке и быстро взбегаю на второй этаж. Хочу, чтобы мое появление стало для Сабурова сюрпризом.
Меня не удивляет, что поздним утром, в двенадцатом часу, он у себя. Гостиничный номер — его рабочее место: и кабинет, и приемная.
Когда, коротко, по-свойски, стукнув костяшками пальцев в дверь, я вхожу, капитан еще только тянет руку к трезвонящему телефону. Я знаю эту его привычку: он никогда не отвечает сразу, а некоторое время ждет, как если бы по сигналу можно было определить, кто именно его вызывает. Правда, аппаратов на столе два: черный и коричневый, и когда звонит коричневый, трубка снимается сразу. Я несколько раз при этом присутствовала, но разговор неизменно шел на японском. Черный телефон — обычный, гостиничный. Увидев меня, Сабуров опускает руку и перестает обращать на него внимание.
— Сандра? — говорит он, хмурясь. — Что-то случилось?
Голос официальный, но это меня не остановит. Просто Сабуров не один, у него посетитель. Некто с соломенными волосами, и того же цвета запорожскими усами, но глаза татарские — припухлые и раскосые. Странный тип, но я встречала здесь субъектов и почуднее.
Судя по поведению косоглазого запорожца, это невелика шишка. Сразу вскакивает, делает несколько шагов назад.
— После закончим, — роняет Сабуров, не повернув головы, и человек, поклонившись, моментально исчезает.
— Что это за Тарас Бульба? — спрашиваю я.
Знаю, что Сабуров ответит уклончиво, да мне, собственно, и нет дела до его таинственных агентов. Просто я тяну время. Мне вдруг становится страшно.
— О чем вы? Здесь никого не было. Вам померещилось.
Улыбается, но взгляд настороженный. Почувствовал во мне нечто особенное.
И я, как с десятиметровой вышки в воду, бросаюсь головой вниз.
— Слушайте, Сабуров. Не знаю как вам, а мне эти игры надоели. Хватит страстных взглядов исподтишка, недомолвок и недосказанностей. Мы живем не в девятнадцатом веке, я не тургеневская барышня. Я молода и красива. Вы тоже. Нас давно тянет друг к другу. Так, может быть, перестанем ханжить?
Как и в прыжке, страшно только в момент отрыва и в секунду полета. Потом обжигающее соприкосновение с водой и чувство облегчения, свободы.
