Самое трудное позади. Всё сказано. Мне больше не стыдно. Я хочу только одного: чтобы с его лица исчезла настороженность, чтобы он сжал меня в объятьях, и всё уже поскорее произошло. Пусть я наконец стану настоящей женщиной. И тогда моя жизнь пойдет иначе.
Но Сабуров молчит, не сводя с меня глаз. Что-то в них мелькает. Но не страсть, что-то горькое и печальное.
— Неправда, — говорит он. — Вас ко мне больше не тянет. Вы влюбились в своего «золотого мальчика». А ко мне пришли, чтобы ему досадить. Наверное, поссорились или еще что-нибудь.
Невероятно — на ресницах несгибаемого самурая что-то блеснуло! Он сердито, кулаком, смахивает слезинку.
— Уходите, пожалуйста. Вы делаете мне больно.
И вот здесь стыд обрушивается на меня всею своей жаркой и влажной тяжестью. Всхлипнув, я поворачиваюсь и выбегаю.
«Дурак, какой дурак!» — бормочу я, спускаясь по лестнице.
Это я не про Сабурова, а про Давида. Сам ты кожура от апельсина! Пустая яркая погремушка. Вот Сабуров — это человек. Господи, почему я такая идиотка? Нет-нет, хватит. С ним нужно расставаться. Вопрос ребром. Нынче же. Пускай уж всё сразу…
Я решаю, что все-таки отправлюсь в Яхт-клуб и объяснюсь с Давидом начистоту. Благородство Сабурова меня не столько тронуло, сколько уязвило. Девственница malgré soi![16]
Мне хочется испить чашу унижения до дна. Сегодня самый позорный день моей жизни! Сердце рвется от жалости к себе. Даже нравится воображать, какая я буду отверженная, всеми изгнанная.
Зато честная. И свободная.
Я скажу Давиду всю правду! Если он пустышка, пусть катится к дьяволу. А если он оценит мою смелость, то…
Но об этом я себе думать не позволяю, чтобы не сбиться со стези мученичества.
[В самом деле, какая же я была идиотка! Вечно лезла напролом, припирала к стенке, требовала немедленного ответа. Слониха в фарфоровой лавке. И добро б крушила посуду, а то ведь сама вся изранилась острыми осколками.
И ничем дуре не поможешь, ничего не изменишь…]
В Яхт-клуб я приезжаю вечером, когда основное веселье уже позади. Мне нужно залучить именинника для разговора наедине, а для этого потребна темнота.
На набережной много зевак, которые пришли полюбоваться фейерверком, послушать джаз, поглазеть через ограду на танцующий бомонд.
Мое имя в списке приглашенных. Прохожу в ворота, провожаемая завистливыми взглядами. По белой дощатой дорожке ступаю, словно по эшафоту.
В небе с треском раскрывается многоцветный зонт, за ним второй, третий. Начинается фейерверк.
Отовсюду радостные крики. Поверхность реки вся в радужной ряби.
Вон он. Стоит с высоким бокалом, болтает сразу с тремя дамами. У одной к прическе приделан султан из перьев («как у цирковой лошади», думаю я). Другая с очень низким декольте. Третья стоит так, что я вижу только спину, обнаженную чуть не до ягодиц.
— Давид, могу я с тобой поговорить?
Вижу, что он слегка пьян. Счастливое у него свойство: быстро хмелеет, но потом, сколько ни пьет, остается на одном и том же градусе.
Мне он рад, это я чувствую.
— Наконец-то! Я уж думал, не придешь. В редакции застряла. А где подарок?
Он ведет меня под руку к берегу, где пришвартованы лодки и яхты.
Залпы салюта грохочут один за другим, и все ракеты разные, без повторов. Небо то желтеет, то зеленеет, то алеет. Иногда это россыпь звезд, иногда причудливый цветок, а то вдруг мерцающая змея.
— С подарком не вышло. Поставщик подвел… — криво улыбаюсь я. — Я хочу тебе сказать кое-что важное. Где бы нам уединиться, чтоб не мешали?
— Где-где — на воде, — весело отвечает он в рифму.
Мы садимся в шлюпку. Она белая, Давид тоже во всем белом. А я оделась в черное — это траур по моей жизни. Наверное, со стороны кажется, что Давид в лодке один и разговаривает сам с собой.
На веслах катаются многие. После жаркого дня на воде свежо, прохладно. Отовсюду смех, голоса. Кто-то прихватил с собой патефон. Вертинский картаво поет мою любимую песню про Бал Господень:
…Но однажды сбылися мечты сумасшедшие.
Платье было надето. Фиалки цвели.
И какие-то люди, за вами пришедшие,
В катафалке по городу вас повезли.
Разноцветные вспышки озаряют реку так часто, что в промежутках глаза не успевают свыкнуться с темнотой. То слепнешь, то жмуришься от ярких сполохов.
— Отплывем подальше, — прошу я.
Шлюпка движется к середине. Мы удаляемся от зоны всеобщего веселья. Теперь лодки проплывают мимо нас реже, и это не гости Давида, а просто публика. Катания по Сунгари в эту жаркую пору очень популярны, особенно у местных китайцев. Их суденышки красивее европейских — с резными носами, бумажными фонарями, затейливыми кабинками.
Я опускаю кисть руки в маслянисто поблескивающую воду. «Выпалю всё, да и в омут головой», мрачно думаю я.
Жалуюсь:
— Господи, они перестанут когда-нибудь палить? Невозможно говорить!
Он смеется:
— Перестанут, но нескоро. Я заказал 290 залпов, по десять за каждый год моей жизни. Лупят каждые 15 секунд, значит, эта война в Крыму будет продолжаться… Сколько же это…
— Больше часа. Ладно. Поговорим под аккомпанемент.
«Шикарный антураж для самого паршивого дня моей жизни», думаю я.
(Бедная дурочка Сандра, она даже не представляет, что ее ждет — но я-то это знаю, и мне с каждой секундой всё страшнее.)
Я произношу приготовленный текст. С вызовом, отрывисто — приноравливаюсь не столько к перерывам в трескотне салюта, сколько к четвертьминутным периодам темноты, милосердно прячущей ошеломленное лицо Давида.
(Побыстрей проскочить этот эпизод, даже сейчас вспоминать его мне мучительно. В любви Сандра признается таким тоном, будто обвиняет или угрожает.)
Из мрака выпячивается какая-то зловещая черная харибда. Вспышка — это всего лишь Солнечный остров. Днем там тоже купаются и загорают, но сейчас он темен и пустынен, пляжные ресторанчики по вечерам не работают. Далеко же отнесло нас от набережной течением.
Давида моя атака застала врасплох. Он испуган. Его растерянно мигающие глаза, его молчание подтверждают, что чуда не случится.
— Что ты сжался? — бросаю я. — Не бойся, я тебя не изнасилую. И топиться не стану. Я ведь не барышня Арт-нуво, сам говорил. И всё, закончим на этом. Просто греби к берегу, а то нас к Затону утащит.
Впервые я вижу Давида смущенным.
— Сандра, Сашенька… Я никак не мог предположить… — лепечет он самым жалким образом. — Мы же с детства… Я никогда не смотрел на наши отношения в этом смысле…
— Не смотрел — и не смотри! Помалкивай и греби, или ты выбился из сил? Давай тогда я.
(Господи, не женщина, а бульдозер! Спасибо, что весла насильно не отобрала.)
Давид разворачивает шлюпку. Из темноты прямо на нас движется длинная китайская лодка, на носу и на корме у нее фонарики, но они не горят.
— Эй, осторожно! — кричу.
Мне чудится, будто кто-то глухо по-русски говорит: «Вот он!». Может быть, послышалось.
Вместо того чтобы свернуть, лодка прёт прямо на нас. На корме силуэт рулевого в круглой шапочке.
— Куда? Столкнемся! — сердито обращаюсь я к нему по-китайски. Пьяный он, что ли?
Вдруг хруст. В наш борт впиваются крючья.
Рывок.
Качнуло — я чуть не падаю с сиденья.
Рывок — наша шлюпка оказывается борт о борт с джонкой.
Четыре черные руки тянутся к белеющему во мраке Давиду. Хватают его за плечо, за одежду. Легко, будто мешок соломы, выдергивают со скамейки, переволакивают на ту сторону. Шлюпка накреняется, я снова чуть не падаю, но уже в другую сторону.
Я кричу, но мой голос заглушен очередным залпом.
При карнавальном свете желто-красных ракет я вижу две белые брючины, торчащие кверху — Давид пытается сопротивляться, бьет одного из черных людей ботинком в голову, но наваливаются другие. Их целая гурьба. Я вижу, как на Давида что-то натягивают. Кажется, мешок. В джонке надстройка в виде маленького павильона: четыре шеста, матерчатый полог. Просвечивает силуэт какого-то человека в кепи. Он неподвижен.
— На помощь! — ору я во все горло, когда эхо салюта стихает. — Бандиты!
По реке мой вопль разносится далеко, но на берегу тоже орут, там всем весело.
Свет меркнет.
Шлюпка прыгает на волнах.
Кто-то сел напротив меня.
В мою грудь больно тыкается твердая палка. Я хватаюсь за нее рукой.
Это не палка. Длинное дуло пистолета или револьвера.
Негромкий голос говорит с сильным китайским акцентом:
— Твоя кличи — моя стлеляй, вода кидай. Никто не слушай, думай лакета.
Он прав. На выстрел никто не обратит внимания.
Убьет!
И Давида не спасу.
— На.
Китаец тянет мне что-то маленькое, квадратное, белое. Механически беру. Сложенный листок бумаги.
